Итак, мы до отказа заполнили все свободные моменты дня – больше нет невозделанной почвы – мы внесли сущность в промежуток между двумя действиями, и теперь даже сами наши действия не являются полностью подвластными Механизму: мы можем говорить, звонить, писать, но позади, на заднем плане, есть что-то, что продолжает существовать, что вибрирует; вибрирует очень осторожно, как дыхание далекого моря, как журчание речушки вдалеке, и если мы остановимся посреди нашего жеста, если сделаем хоть шаг назад, – в мгновение ока окажемся в этой маленькой речушке, совершенно освежающей, в этой атмосфере широты и простора, и мы скользим там как в покое Правды, потому что только одна Правда находится в состоянии покоя, поскольку она есть. Все прочее движется, проходит, меняется. Но странно, что эта перестановка или смещение центра бытия не лишает нас жизненной хватки, не ввергает нас в нечто вроде сна, о котором так и хочется сказать, что он пустой.
Наоборот, мы полностью пробуждены, и скорее, можно было бы назвать уснувшим того, кто говорит, пишет, звонит. Мы же находимся как бы в состоянии боевой готовности, но готовности, обращенной не к раскручиванию механизма, не к игре выражений лица, расчету следующего шага, стремительной смене внешнего вида – мы внимательны к иному, как бы прислушиваемся к тому, что позади нашей головы, если можно так сказать, в этой протяженности, которая вибрирует и вибрирует. Иногда мы замечаем разные варианты интенсивности, изменения ритма, внезапные давления, как если бы световой палец надавливал здесь, указывая там, останавливал нас на какой-то точке, направлял свой луч.
Тогда, не зная почему, мы произносим это слово, мы делаем этот жест, или же наоборот, нас удерживают от этого жеста, мы поворачиваем туда, вместо того, чтобы повернуть сюда, мы улыбаемся в то время, как наш собеседник имеет неприятный вид, или же наоборот, мы отстраняемся от него, когда кажется, что у него добрые намерения. И все это удивительно четко, до последнего мгновения.
Это именно то, что нужно было сделать, сказать, именно туда надо было повернуть, чтобы избежать катастрофы или встретить того, кого нужно, и спустя два часа или два дня мы прекрасно понимаем смысл и точность наших действий.
Как будто мы вошли в истинное функционирование.
И нас начинает поражать одно явление. Эти указания, которые к нам приходят, эти ощущения, этот нажим совсем не похожи на те, которые идут сверху, когда следуешь по пути подъема; это не откровения, не внушения, не видения, не озарения, не весь этот грохот высших ментальных планов. Это действие очень скромное и очень материальное, что-то такое, что привязывается к мельчайшим деталям, к самому слабому пролетающему дуновению, к этому автоматическому жесту, к этим тысячам движений, которые проявляются и исчезают. Можно даже сказать, что это функционирование идет на уровне земли.
Но это действие вначале очень неуверенно.
В каждый миг нас вновь захватывает старый механизм, привычка пережевывать мысли, ругаться, делать выводы, рассчитывать, и внезапно как будто опускается вуаль, накладывается экран между спокойной ясностью позади и утомительным круговоротом здесь; сообщение прерывается. И снова надо делать шаг назад, находить обширное пространство – а оно кажется безразличным к нам, позволяет нам полностью упасть, противопоставляя нейтральную тишину, неизменную белизну на вопрос, который мы посылаем и который, кстати, требует немедленного ответа. Тогда мы наступаем на грабли еще раз, мы сотрясаем механизм, чтобы заметить, что позади все бело, потому что не надо было ничего трогать впереди! И что момент ответа еще не пришел. Мы спотыкаемся и все равно идем к цели, мы доверяемся и часто неловки там, снаружи (или впереди), когда обстоятельства требуют быстроты или своевременности, и те, кто живут прежним умом, может быть, смеются над нами, как, может быть, насмехались наиболее мужественные из человекообразных над первым человеком; он прыгал мимо своей ветки. Он падал и поднимался. Но мы продолжаем. И по мере того, как наша "демеханизация" обретает опору, утверждается, совершенствуется, связь становится более четкой, восприятия более точными и более правильными, мы начинаем разбираться в этой смутной сети, которая раньше казалась нам самой логикой.
В спокойной ясности мы замечаем множество движений, которые идут снизу, извне, снаружи: это перекрещивание вибраций, какофония мельчайших толчков, поле битвы, арена, где ходят взад-вперед мрачные бойцы, где происходят глухие толчки, черные молнии, микроскопические желания, которые вцепляются друг в друга. И внезапно там, внутри, совсем маленькая капелька из нашей спокойной реки падает тогда, когда ее не зовут, не ищут и не хотят, и все обретает развязку, выравнивается, стирается, растворяется, и это лицо там, перед нами, это маленькое шероховатое обстоятельство, этот твердый узел, это упорное сопротивление рассеивается, тает, расправляется, открывается как по волшебству. Мы начинаем овладевать мастерством. Но это очень любопытное мастерство, оно нам вовсе не подчиняется! Наоборот, как только мы хотим привести его в действие, оно ускользает, утекает сквозь пальцы, насмехается над нами и оставляет нас в дураках, как ученика скульптора, который хочет подражать резцу Учителя и не попадает в точку, а где-то около, даже по собственным пальцам. И мы учимся. Возможно, учимся не хотеть. Но это несколько сложнее (сложнее с нашей точки зрения, разумеется, потому что для нас все сложно, даже слишком).
Но на самом деле все просто. Мы учимся закону ритма, потому что Правда – это ритм. У нее бывает оживленное течение и внезапные потоки, медленные промежутки, которые вливаются сами в себя, как одно море вливается в другое, более глубокое, как большая птица взмывает в голубую бесконечность; у нее есть внезапная настойчивость, мелкие алмазные точки, которые пробиваются, пронзают насквозь огромное белое безмолвие, как степь в бесконечности веков, как бездонный взгляд, который проходит сквозь множество жизней, океаны горестей и труда, континенты пути, беспредельные дороги мольбы и страсти. У нее бывают внезапные взрывы, волшебные мгновения проявления, длительное огромное терпение, которое следует за каждым шагом, каждым жестом, как шелест вечности, содержащийся в каждой минуте.
И всегда, – позади этого мгновения или этой молнии, как блеск меча, этой всеобъемлющей замедленности, которая разворачивает свою бесконечность, эту горящую точку, которая взрывается, это слово, которое подает команду, это давление, которое принуждает, – есть как будто спокойный просвет, кристальная дистанция, маленькая, снежной белизны нота, которая, кажется, долго путешествовала через пространства спокойного света, прошла через фильтр бесконечной нежности, которая смотрит жемчужинами маленьких капель большой солнечной прерии, где никто не страдает, не действует, никто никем не становится; обширное пространство, несущее маленькую нотку, жест, слово; и действие внезапно бьет ключом из бездонного Покоя, где шумы времени, следы людей и вихри печалей вновь покрываются мантией вечности, уже излеченные, уже прошедшие, уже выплаканные.
Поскольку Правда как бы одевает мир в огромное платье нежности, как в небесную бесконечность, в которой исчезают наши черные птицы, страдания здесь и там, серые крылья, розовые крылья. Все сливается, прилаживается к этой ноте и становится правильным, простым, без пятен, без следов и без отметин, потому что все вытекает из этой музыки, и самый маленький жест одного мгновения сочетается с великой зыбью, которая будет катиться даже тогда, когда нас уже не будет.
Но если хоть на минуту вмешивается "я", маленькое "я", незначительная суровость, воля от себя – все нарушается, и затормаживается, и начинает скрипеть, хотеть или не хотеть, колебаться, ощупывать, – мгновение, и все запутывается; последствия действия, последствия всего, тяжкое воспоминание, отяжелевший шаг и трудности во всем. Поскольку мало иметь ясную голову – нужно быть чистым везде.
В этом спокойном свете позади мы обнаруживаем второй уровень путаницы, более низкий (это, безусловно, путь спуска).