Конечно, аналитик может дрогнуть весьма по-разному, но здесь мы не рассматриваем более грубые отвергающие методы реакции возмездия, хотя они ожидаются определенными пациентами, которые замечают после таких критических пассажей: "Меня удивляет, что вы меня не прогоняете". Напротив, самыми поразительными признаками такой реакции являются, прежде всего, тенденция начинать интерпретацию проекций просто с небольшого сокращения обычной паузы и тенденция поддаваться уходу в сторону для рассмотрения реальности критики. Немного спешки или немного жара – и битва проиграна. В качестве показания к необходимости некоего дополнительного аналитического туалета я бы назвал смутное ощущение себя на самом деле "вполне спокойным". С другой стороны, полная индифферентность чаще имеет признаки бегства путем регрессии на уровень нарциссического всемогущества. Данная ситуация трудна, но она не должна приводить ни к агрессивным реакциям, ни к реакциям бегства. Время, используемое пациентом для углубления или исчерпывающего изложения своей темы, должно быть достаточным для обретения аналитиком необходимого равновесия, и окончательная реакция последнего должна быть такой же объективной, как когда при сообщении сновидения он узнает себя в униженной роли, отведенной ему пациентом при работе сновидения. Если изложить данный вопрос в терминах психических систем, то критика в адрес аналитика должна подвергаться выборочной проверке со стороны реального Эго аналитика, но не должна вызывать большей реакции Супер-Эго, чем это происходит в рамках сознательных уровней деятельности Супер-Эго: она не должна возбуждать в нем защиту, соответствующую инфантильному Эго, и не должна побуждать Супер-Эго аналитика к гиперактивности. Критика – это не кастрация.
Здесь мы должны сделать паузу и рассмотреть один достаточно важный вопрос. Я сказал, что критика пациента должна подвергаться выборочной проверке со стороны Эго аналитика, тестирующего реальность, и во многих случаях легко обнаружить у пациента проекции или инфантильные идентификации аналитика с родительскими фигурами. Пациент может со всей искренностью характеризовать аналитика как презренного и невежественного человека, хама и обывателя, его мать – возможно, как прачку с сомнительными нравственными нормами, его жену – как социально невоспитанную, его отпрыска – как психически или физически неполноценного, его обои – как неприличные, его анализ – как некомпетентный, его внешний вид – как отвратительный или несносный. Чем более искусна речь пациента, тем более утонченными становятся подобные и бесчисленное число других инсинуаций; и по природе вещей многие из его более изысканных выпадов будут попадать в цель. В данном случае у аналитика имеются альтернативные варианты поведения. Распознавая проективный или трансферентный источник нападения, он может отказать критике в валидности, придавая ей не больше важности, чем реальному элементу рационализации, и перейти к интерпретации реакций пациента в терминах их инфантильной предыстории. Тем самым он безмолвно отвергает любую валидность порицаний пациента. Либо, с другой стороны, он может свободно признать валидность подобной критики, которую он признает достаточно обоснованной. Простой иллюстрацией будет пациент, страдающий от реакции вины, который имеет привычку утверждать, что аналитик раздражается на него. Но что делать, если в некоторых случаях аналитик по каким-то причинам действительно раздражается – должен ли он, тем не менее, вежливо продолжить анализ проекции пациента или признать справедливость критики в данном случае?
Тогда несомненно, что, хотя здравый смысл будет диктовать очевидное направление отказа от любых признаков перфекционизма, односторонняя ситуация анализа предоставляет аналитику при тенденциозном сосредоточении на анализе пациента широкие возможности для уклонения от любых реакций на реальность. Он всегда может утверждать, что если пациент отмечает: "У вас дырка в носке", то действительное наличие дырки не так важно, как тот факт, что у пациента имеется или враждебная, или проективная, или символическая причина привлечь внимание к данному факту. И он может, если пожелает, задать очевидный аналитический вопрос: "Какие мысли вызывает у вас представление о дырке в моем носке?" Если же он придерживается такой политики, то он должен согласиться с последствиями молчаливого подразумевания того, что у него нет недостатков – тогда переносы Супер-Эго пациента никогда не будут разрешены полностью. Лучшей долгосрочной политикой для аналитика является никогда не отрицать справедливость достаточно обоснованной критики и допускать определенную долю возможных белых пятен относительно собственных недостатков. Тем самым у него будет гораздо больше свободы вернуться к анализу проекций своего пациента.
Ранее я утверждал, что в такой проективной работе пациент обнаруживает себя как первый из нравственных реформаторов, и здесь я хочу предположить, что при наличии какой-либо бессознательной необходимости аналитик в своей работе мог применять проекцию в такой же искусной манере и мог рационализировать данную склонность на основании терапевтической необходимости. Я думаю, что мало аналитиков признали бы или имели профессиональное мужество признать сознательное желание "реформировать" своих пациентов, но замаскированные признаки такого желания Супер-Эго, вероятно, могут время от времени получать свое выражение. Они могут, например, реагировать на гомосексуальность или другие перверсии как на любопытные артефакты и ощущать удовлетворение при любых признаках того, что они были изменены или устранены. Часто говорилось, что самым лучшим результатом анализа является уход пациента с облегчением его симптомов, но без ощущения им какой-либо благодарности, которое, возможно, на самом деле имеет тенденцию принизить серьезность своей первоначальной жалобы. Смешно ожидать от аналитика равнодушия по поводу успешных результатов анализа, но, по крайней мере, мы можем обеспечить, чтобы такое удовлетворение не являлось результатом проецированного импульса к самореформированию.
Едва ли надо дополнять, что существуют ловушки и в противоположном направлении. Существует предположение, что объясняющие подбадривания, которые время от времени должны даваться в анализе для преодоления проявлений тревоги, могут быть весьма похожи на утонченный процесс рационализации со стороны аналитика со склонностью искать оправдания своему собственному бессознательному интересу путем постоянного отношения объясняющей терпимости каждый раз, как пациент оказывается в специфическом затруднении. Нет нужды говорить, что любая склонность к чрезмерному или выборочному объяснению должна подвергаться сомнению. Существует, однако, и более коварный способ, которым аналитик может выразить свой бессознательный интерес – а именно: избеганием интерпретаций на рационализируемой или чисто бессознательной основе в случаях, когда показано определенное вмешательство. Наконец, склонность выражать согласие с мнениями и отношениями пациента может скрывать желание моделировать систему Супер-Эго пациента по своему собственному образу. В конце концов, существенное перемоделирование должно осуществляться и осуществляется самим пациентом. Наша задача заключается в облегчении данного процесса путем предоставления необходимых условий безопасности, заинтересованности и терпимости, а также, в конечном счете, в устранении препятствий для такого перемоделирования с помощью аналитических интерпретаций. Очень часто бывает удобно "идти" вместе с пациентом: такая уступка, однако, должна всегда обусловливаться неким "но", рассчитанным так, чтобы направить пациента в сторону его собственных бессознательных реакций.
Механизмы, которых мы коснулись к настоящему моменту, были взяты с разных стадий развития Эго и либидо – список никоим образом не следует считать исчерпывающим, и можно легко допустить, что действие некоторых таких механизмов будет достаточно открытым, чтобы не остаться незамеченным аналитиком или пациентом. У пациентов, в конце концов, следует допустить достаточную психологическую проницательность. Тогда как данный метод подхода к проблеме контрпереноса не может быть избегнут, он может привести к некоторому непониманию. Не преувеличивая результаты тренинговых анализов, можно со всей справедливостью отметить, что сильные реакции не составляют главной трудности. Скачок садистического переживания нетрудно распознать как таковой, тогда как повторение одной фразы типа "Это явно является сопротивлением", или "Вы сопротивляетесь", или даже вопрос в виде допроса "Да?" может скрывать от себя, хотя необязательно от пациента, сдерживаемое садистическое отношение. Сопротивлению, в конце концов, лучше всего противопоставить эффективную интерпретацию. Таким же образом с помощью исследования разных незначительных признаков реакции с нашей собственной стороны мы наилучшим образом можем распознать предварительные признаки позитивного контрпереноса. Легкая склонность соглашаться с приводимыми пациентом объяснениями, давать какие-либо советы, быть удовлетворенным на любой из стадий анализа прежде, чем состоится самая последняя сессия, расценивать превышение обычных временных границ сессии как добродетель – это лишь некоторые из неисчислимого количества намеков на состояние наших собственных реакций. Негативные контрсопротивления, с другой стороны, могут быть чрезвычайно трудны для обнаружения даже многоопытными аналитиками, и они требуют от аналитика самой непрестанной бдительности, чтобы быть выявленными до того, как они предвзято повлияют на ход анализа.