Рис. 19. Объявив Тангуна "реально существовавшим историческим лицом", северокорейские власти "обнаружили в результате раскопок" "останки" Тангуна и его семьи и возвели для них в 1994 г. громадный мавзолей.
Даже поверхностное знакомство с вышеприведенным мифом позволяет отметить, прежде всего, явные хронологические несообразности. Так, значительна разница между якобы "полуторатысячелетним" "правлением" Тангуна и конкретно упомянутыми датами его "восшествия на трон" и "превращения в духа" ("пятидесятый год правления Яо" в XXIV в. и 1122 гг. до н. э.). Явственны и многочисленные наслоения поздних религиозно-философских представлений. Скажем, написание имени Хванин заимствовано из китайских транскрипций имени буддийского божества Шакра Деванам Индра. Искусственным кажется и приурочивание "восшествия Тангуна на престол" к одному из годов царствования мифического первого императора Китая, Яо. Ясно, что, сопоставляя Тангуна с Яо, корейская элита XIII в. желала "удревнить" истоки своей культуры, поставить ее в один ряд с референтной для региона китайской. Однако, при трезвом учете объема поздних "наносных" элементов в мифе, не следует полностью отказываться и от попыток найти в нем "коренной" слой, в той или иной форме отражающий реалии протокорейской культуры бронзового века.
Так, представление о сакральности общинного центра, построенного на священном холме под "деревом духов", кажется действительно относящимся к религиозным реалиям бронзового века. Это представление - вариант универсальной мифологемы "мировой оси", представляющей священный "центр мира" в виде пространственной вертикали (мирового дерева или горы). По-видимому, на основе подобных представлений эпохи бронзы сложился культ священных деревьев и гор, свойственный протокорейцам раннего железного века. Культ верховного небесного божества, отвечающего за плодородие во Вселенной (т. е., на языке мифа, "повелевающего духами облаков и ветров"), также вполне мог присутствовать у ранних земледельцев Кореи. Конечно, имя Хванин было приписано этому божеству гораздо позже. Употребление культовых снадобий (из считавшихся священными полыни и чеснока), в сочетании с изоляцией в пещере, действительно могло быть частью принятых у протокорейцев инициационных обрядов (связанных, как и везде в мире, с взрослением, браком, и т. д.). Культ медведя и тифа мог присутствовать еще у неолитических обитателей Корейского полуострова и Южной Маньчжурии, хотя археологически доказать этот тезис пока не представляется возможным. Возможно, заслуживает внимания и популярная в южнокорейских научных кругах теория, согласно которой упоминание этих животных в мифе о Тангуне может отражать процесс ассимиляции неолитического населения протокорейской бронзовой культурой (хотя и этот тезис не кажется на сегодня доказуемым). Представление о государе как "сыне" верховного небесного божества, возможно, относилось уже к самому позднему этапу существования Чосона (III–II вв. до н. э., эпоха раннего железа), когда верховная власть могла попытаться использовать традиционный культ Неба как идеологический инструмент, для легитимизации своего положения. Небезынтересно (хотя, опять-таки, недоказуемо) и бытовавшее еще с колониальных времен в корейских исторических кругах предположение, что именно титулом самых поздних государей Чосона и было двуединое наименование "Тангун-Вангом", расшифровывающееся, якобы, как "жрец-государь". Как и во многих ранних государствах древности, в Чосоне на последнем этапе его развития правящая верхушка могла сочетать административно-военные и культовые функции (хотя ничего похожего на монументальные культовые памятники древних ближневосточных теократий в чосонских археологических слоях и не найдено). В целом, основы мифа о Тангуне сложились, скорее всего, как часть идеологического комплекса чосонской монархии на самом позднем этапе существования Чосона (III–II вв. до н. э.). Хотя они, как кажется, и создавались на базе протокорейских культов предшествующей, бронзовой, эпохи, скудость дошедших до нас в поздней обработке материалов по Тангуну делает крайне гипотетичной реконструкцию более ранних верований на основе этого мифа.
Рис. 20. Изображение Тангуна, официально принятое в Южной Корее. В отличие от Северной Кореи, официально современные южнокорейские власти не настаивают на "реальности" Тангуна, но все равно активно используют связанную с ним символику.
Что же представляло собой социально-политическое состояние протокорейских племен Южной Маньчжурии и северной части Корейского полуострова в эпоху бронзы? Чем был Чосон до наступления эпохи железа (рубеж IV–III вв. до н. э.)? Видимо, этноним "чосон" первоначально относился к группе протокорейских общин Ляодуна (земель к востоку от р. Ляохэ), выделявшихся по определенным признакам (керамика, форма церемониального оружия) из общего массива носителей культуры "скрипкообразных" мечей (дуньи - "восточные варвары" - в китайской терминологии) и составлявших достаточно рыхлую общность. Возможно, эта общность претендовала на какое-то (скорее всего, преимущественно культурно-религиозное) влияние над соседними, более слабыми вождествами. Однако необходимо заметить, что вплоть до V–IV вв. до н. э. признаки масштабной и институционализированной стратификации (как межобщинной, так и внутриобщинной) в протокорейских погребениях прослеживаются очень плохо. Конечно, бронзовое оружие выделяло зарождавшуюся общинную знать, но это был символ, скорее, авторитета (основанного на добровольном следовании общинников за лидером), чем власти (основанной на возможности легитимного применения силы по отношению к непослушным). Точно так же строительство дольменов, возвышавшее, в реальности, авторитет вождей и жрецов, было, с точки зрения общинников, религиозно-культовым мероприятием, нужным всей общине и основанным на ее традициях. В этом смысле протокорейские племена до V в. до н. э., несмотря на присутствие бронзы, не перешли еще полностью грани, отделяющей доклассовое общество от раннеклассового. Особенную разницу в уровне богатства между погребениями различных общин первой половины I тыс. до н. э. также трудно отметить. Протокорейское общество было еще мало стратифицировано как по "вертикали", так и по "горизонтали".
Однако в V–IV вв. до н. э. ситуация начала радикально меняться. Междоусобицы периода Воюющих Царств (Чжаньго) заставили мигрировать на Ляодун тысячи китайских семей, принесших с собой более развитую культуру металла, лучшие навыки земледелия, и отчетливые представления о государственности. Протокорейские общины, сумевшие эффективно освоить новые социально-культурные навыки, начинают заметно выделяться на общем фоне. В некоторых могилах этого периода обнаруживается по нескольку десятков (а иногда и сотен) бронзовых предметов, что явственно показывает резкое усиление внутриобщинной и межобщинной стратификации. Рыхлый союз более сильных общин превращается теперь в жестче организованную конфедерацию, известную как "Чосон". Чосон пытается усилить влияние на менее развитых соседей. Сильнейшие общины конфедерации, в свою очередь, начинают выдвигать лидеров, претендующих уже на представительство интересов всех протокорейских племен как целого. Именно такими лидерами были, по-видимому, "государи" Чосона начала IV в. до н. э., упоминаемые в китайских источниках. Пользуясь поддержкой менее значительных вождей, они смело шли на конфронтацию с китайским государством Янь (район современного Пекина), вторгаясь в его пределы и препятствуя его экспансии на север. Противостояние китайской экспансии сопровождалось одновременным заимствованием более развитой китайской культуры: без этого эффективное сопротивление было бы невозможно. Постепенно протокорейские общины становились вождествами (чифдомами). Вождество - это политический организм, где правитель и знатные кланы уже выделены, но институты государственного принуждения еще не оформлены. Военно-политической конфедерацией протокорейских вождеств и был Чосон к началу IV в. до н. э.