В своей статье "Текст и структура аудитории" (1977) Ю.М. Лотман прокомментировал пушкинскую цитату из Дельвига так: "Пушкин сознательно опускает как известное или заменяет намеком в печатном тексте, обращенном к любому читателю, то, что заведомо было известно лишь очень небольшому кругу избранных друзей". "Пушкин отсылал читателей к тексту, который им заведомо не был известен. Какой это имело смысл? Дело в том, что среди потенциальных читателей "Евгения Онегина" имелась небольшая группа, для которой намек был прозрачным, – это круг лицейских друзей Пушкина <…> и, возможно, тесный кружок приятелей послелицейского периода" (Лотман имеет в виду таких друзей поэта, как Баратынский, Кюхельбекер или Вяземский). "Таким образом, пушкинский текст <…> рассекал аудиторию на две группы: крайне малочисленную, которой текст был понятен и интимно знаком, и основную массу читателей, которые чувствовали в нем намек, но расшифровать его не могли" [Лотман 1992, 164-165]. Запомним это стихотворение Дельвига и комментарий Лотмана – они пригодятся нам в дальнейшем.
2
В "Евгении Онегине" Дельвиг упоминается еще раз, в главе шестой, где описано, как Ленский перед дуэлью сочиняет свою элегию:
<…> его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
Во-первых, в основной своей массе читатели никогда не пировали с бароном Дельвигом и могли только догадываться, как он декламирует свои стихи после очередного бокала шампанского. Во-вторых (что самое главное), в пушкинское время это место просто не могло печататься так, как мы знаем его сегодня: имя Дельвига было заменено инициалом Д . Во всех прижизненных изданиях "Онегина" обсуждаемая строчка читается так: Как Д. пьяный на пиру [Пушкин, VI, 651].
М.И. Шапир в своей широко дискутируемой статье ""Евгений Онегин": Проблема аутентичного текста" проанализировал антропонимическое пространство пушкинского романа и показал, что населяющие его персонажи разбиты на несколько категорий [Шапир, 6–9]. Степные помещики наделены говорящими именами (Пустяков, Петушков, Буянов и т. п.). Московских бар автор называет без фамилий, только по имени и отчеству [ср. Кошелев, 83]:
Всё белится Лукерья Львовна,
Всё то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович так же глуп,
Семен Петрович так же скуп <…> и т. д.
Представители петербургского большого света описаны перифрастически, но читатели легко узнавали эти анонимные портреты. Другие современники поэта названы полными именами, "если речь идет о публичной стороне их деятельности" [Шапир, 7]. Например, Певец Пиров и грусти томной – это Баратынский, как разъясняет сам Пушкин в 22-м примечании к "Евгению Онегину". Другой поэт , который роскошным слогом // Живописал нам первый снег , – это князь Вяземский, объясняет Пушкин в 27-м примечании. Но если тот же самый современник "выступает на страницах романа в качестве частного лица, поэт прибегает к звездочкам и сокращениям" [Шапир, 7]. Поэтому, когда с князем Вяземским встречается Татьяна, Пушкин сообщает: К ней как-то В. подсел [Пушкин, VI, 652] (а не К ней как-то Вяземский подсел , как печатают современные издания). Знаменитый пассаж: Ducommeilfaut ( Шишков, прости // Не знаю, как перевести ) – не появлялся на свет в этом виде при жизни Пушкина. Сперва поэт намеревался использовать инициал Ш , но затем заменил его тремя астерисками [Пушкин, VI, 623, 652]. Друг Пушкина, Дельвига и Баратынского Вильгельм Кюхельбекер полагал, что эти строки адресованы ему, и читал их: Вильгельм , прости // Не знаю, как перевести [Тынянов 1934, 372]. Действительно, Пушкин не мог в печатном тексте столь фамильярно обратиться к адмиралу русского флота и президенту Академии Российской, так же как он не мог открыто потешаться над пьянством барона Дельвига. Все это "личность и неприличность", говорил в таких случаях Пушкин [Пушкин, XIV, 9]. Расшифровывая имена, поданные в тексте только намеком, редакторы, заключает Шапир, одновременно нарушают нормы пушкинской этики и поэтики [ср.: Шапир, 6, 8].
Апофеозом поэтики неназванных имен собственных стала пушкинская эпиграмма "Собрание насекомых" (1829). Здесь все имена заменены астерисками, число которых соответствует числу слогов:
Вот ** – божия коровка,
Вот **** – злой паук,
Вот и **– российский жук,
Вот ** – черная мурашка,
Вот ** – мелкая букашка и т. д.
Существует несколько неавторизованных версий эпиграммы с добавленными именами, но даже современники Пушкина могли только гадать, как следует расшифровывать это хулиганское стихотворение. Насладившись поднятым им шумом, Пушкин перепечатал эпиграмму в "Литературной газете" со следующим комментарием: "Здесь мы помещаем сие важное стихотворение, исправленное Сочинителем. В непродолжительном времени выйдет оно особою книгой, с предисловием, примечаниями и биографическими объяснениями, с присовокуплением всех критик, коим оно подало повод, и с опровержением оных. Издание сие украшено будет искусно ли-тохромированным изображением насекомых. Цена с пересылкою 25 руб." [Пушкин, XI, 131]. Разумеется, обещание это никогда не было выполнено. Итак, звездочки суть воплощенная неоднозначность: читателям приходится угадывать, кто есть кто, подставляя вместо астерисков разные имена. При этом читатель предполагает, что сам поэт и, вероятно, его близкие друзья точно знают, кто имеется в виду. Говоря словами Лотмана, Пушкин вновь "заменяет намеком в печатном тексте, обращенном к любому читателю, то, что заведомо было известно лишь очень небольшому кругу избранных друзей".
3
Обратимся теперь к одному из многочисленных стихотворений Баратынского, адресованных Дельвигу, – к элегии "Элизийские поля". Я подробно анализировал ее в статье "О "французской шалости" Баратынского" [Пильщиков 1994; испр. и доп.: Пильщиков 2004; 2005]. "Элизийские поля" были опубликованы в "Полярной звезде на 1825 год". Они вошли в третью книгу элегий из "Стихотворений Евгения Баратынского" 1827 г.
и в первую часть "Стихотворений Евгения Баратынского" 1835 г. Датировка "1821?", которую мы встречаем в современных изданиях, восходит к указанию самого Баратынского в письме к Ивану Ивановичу Козлову (апрель 1825): ""Элисейские поля"писаны назад тому года четыре: это французская шалость, годная только для альманаха" [Боратынский, 481]. Ключевые слова здесь – шалость и альманах .
Упоминание альманаха свидетельствует об отнесенности стихотворения к сфере, которую Б.М. Эйхенбаум назвал "литературной домашностью" [Эйхенбаум 1929]. О влиянии этой сферы на "большую литературу" Ю.Н. Тынянов писал: "<…> домашняя, интимная, кружковая семантика всегда существует, но в известные периоды она обретает литературную функцию" [Тынянов 1927/1977: 279]. В текстах, подобных "Элизийским полям", мы нередко находим цитаты, которые могут приобретать особое значение только для определенных адресатов, а иногда могут быть только им известны. Эксплуатируя "кружковую семантику" и создавая "кружковую поэтику", такие тексты предельно сближают литературу с "литературным бытом" [ср.: Эйхенбаум 1927].
Многие "домашние" тексты носят полушутливый, игровой характер – отсюда почти терминологическое для пушкинской эпохи слово шалости . Как поясняет Баратынский в послании Гнедичу, шалости – это "безделки стихотворные", не имеющие "возвышенной цели". "Шалостями" называли свою литературную продукцию арзамасцы. Один из разделов "Выдержек из Остафьевского Архива", печатавшихся Вяземским в 1860-е гг., называется "Литературные арзамасские шалости". Публикации был предпослан эпиграф из речи Блудова на юбилее Вяземского (1861): "Вспомнимъ, не безъ улыбки, и объ нашихъ – сказать-ли? литературныхъ шалостяхъ , потому между прочимъ, что въ нихъ не ръдко бывало много живости и ума" [РА].
Элегия Баратынского пронизана цитатами и реминисценциями из произведений поэтов, чьи имена были особенно важны для него: это Эварист Парни, элегик par excellence, Батюшков, которого Пушкин в послании к нему назвал "Парни Российским", и старший друг Баратынского – Дельвиг, который, по его собственным словам, "подружил" Баратынского "с музой" ( Певца Пиров я с музой подружил – сонет "Н.М. Языкову", 1822). Важно, что имена Парни и Дельвига фигурируют в самом тексте стихотворения.
В "Элизийских полях", представляющих собой вариацию на тему "умирающего поэта", стилистика унылой элегии парадоксально совмещается со стилистикой дружеского послания. Переход от элегической интонации к эпистолярной построен на традиционном мотиве прощания с друзьями:
Простите, ветреные други,
С кем беззаботно в жизни сей
Делил я шумные досуги
Веселой юности моей!
Фраза Делил я шумные досуги – автоцитата, отсылающая к поэме Баратынского "Пиры", опубликованной в 1821 г.:
Тот домик помните ль, друзья,
Где наша верная семья,
Оставя скуку за порогом,
Соединялась в шумный круг
И без чинов с румяным богом
Делила радостный досуг ?