Другие формы предательства интеллектуалов во имя "динамизма"
Отмечу и другие догмы, следуя которым люди, чья задача состоит в преподавании разума, откровенно проповедуют, во имя "динамизма", его отрицание.
1. Догма о "гибком разуме" (особенно дорогая для Пеги). Она отнюдь не предполагает (иначе в ней не было бы ничего оригинального) такой разум, который, высказывая утверждения, никогда не держится за них настолько, чтобы не быть в состоянии отказаться от них в пользу других, более истинных. Нет, здесь имеется в виду разум, не испорченный утверждением, постольку, поскольку утверждение есть мысль, ограниченная самой собою; разум, действующий посредством мысли, которая является одновременно и самой собою и чем-то иным и которая, следовательно, принципиально многозначна, неопределима, неуловима (то, что один из ее горячих поборников называет "незакоснелой" (disponible) мыслью). Эта догма чрезвычайно близка к другой, развиваемой одним признанным философом. Он утверждает, что сущность разума - "беспокойство", что сомнение для ученого - состояние не временное, а сущностное, что описанный им, как новым методологом, "сюррационализм", когда найдет свою доктрину, "может быть соотнесен с сюрреализмом, ибо и чувство, и разум будут возвращены к своей текучести". Догма о "гибком разуме" близка и к другим - тем, что не признают "статичного взгляда"науки, который "останавливается на результатах науки", и, таким образом, предполагают, что наука не должна принимать никакой постоянной позиции, даже на короткое время; тем, что вещают: "Мысль - причудливый танец, исполняемый с помощью гибких телодвижений и разнообразных фигур"; тем, что, согласно их толкователю, заявляют: опыт, захватывая нас, "увлекает нас за рамки вложенного, приобретенного, возможно, выводит за пределы своей собственной плоскости, во всяком случае, за пределы покоя". Этот "гибкий" разум на самом деле вовсе не разум. Мысль, исходящая из разума, есть мысль жесткая (что не означает простая), ибо она стремится пребывать в своих собственных пределах, даже в то мгновение, когда себя выражает. Она является, как замечательно сказано, мыслью, которая "должна поддаваться опровержению", т. е. мыслью, в которой представлена точка зрения, поддающаяся определению, то, что адвокаты называют "основанием спора". И, без сомнения, рациональная мысль не раз начинала с состояния духа, далекого от установившейся мысли, с некоторого неопределенного состояния, но тот, кто его знает, знает его как состояние, из которого надо выйти, иначе нельзя выразить ничего, относящегося к разуму. "Моя цель… - говорит Декарт, - заключалась в том, чтобы достичь уверенности и, отбросив зыбучие наносы и пески, найти твердую почву"*. Те, кто предписывают духу принять гибкость, понимаемую как свойство не временное, но органически ему присущее, тем самым призывают его окончательно отбросить разум, и если они выдают себя за защитников этой ценности, то они настоящие обманщики. За осуждение уловимого (saisissable) выступает и другой философ (Ален), когда призывает свою паству отбросить мысль, поскольку мысль - "убийца впечатлений", а впечатления, т. е. состояния сознания преимущественно ускользающие, - это нечто достойное, и их не до́лжно "убивать". Такое отношение к мысли замечательно выражено литератором Полем Валери, осуждающим "остановку на одной идее", поскольку она есть "остановка на наклонной плоскости". Валери пишет: "Дух - это бесконечный отказ быть чем бы то ни было"; "Не существует духа, который пребывал бы в согласии с самим собой; тогда он больше не был бы духом"; "Подлинная мысль длится не более мгновения, как наслаждение любовников", - так он склоняет нас слиться с метафизической природой духа, никак не связанной с мышлением, суть действия которого составляет соединение осязаемого и определимого. Эту позицию можно было бы назвать дух против мысли. Мне возразят, что литератор здесь не выдает себя за мыслителя; что, выказывая презрение к мысли, он отнюдь не пренебрегает своей функцией чистого литератора. Но я потому и обвиняю не его, а этих философов, многие из которых провозглашают себя рационалистами (Брюнсвик). Они настойчиво представляют его как мыслителя (разве не доверили они ему председательство на заседаниях, посвященных "Рассуждению о методе" <Декарта> и юбилею Спинозы?) и таким образом прикрывают своим авторитетом чисто мистическую позицию.
Поразительный пример философа-"рационалиста", поддерживающего мысль органически иррациональную, мы находим в лице Г. Башляра, доказывающего в "Воде и грезах", что психологический механизм, проявляющийся у Лотреамона, Тристана Тзара, Поля Элюара, Клоделя, должен в какой-то степени служить моделью ученому. Этот рационалист (op. сit, p. 70) превозносит "материализующее видéние - грезу, которая грезит о материи" и "находится по ту сторону грезы о формах"*, так как греза о формах - нечто еще слишком статичное, слишком интеллектуальное; он хочет видеть (p. 9 - 10) зарождение объективного познания вещей в состоянии духа, занятого главным образом связыванием "желаний и грез", и силится "стать" рационалистом, исходя из "образного" знания - такого, какое он находит у этих литераторов. Признаться, мы не понимаем, каким образом познание воды на манер Клоделя или Поля Элюара (если взять примеры, столь дорогие его сердцу) приведет к познанию, которое заключается в мысли о том, что это вещество состоит из кислорода и водорода. Мы укажем ему на свидетельство Делакруа: "Понимание есть первичная данность. Все попытки дедуцировать понимание провалились". Впрочем, мы касаемся здесь явления, очень распространенного сегодня среди философов и даже среди ученых: они придают значение утверждениям модных литераторов, блестящим и безосновательным. Литераторы, конечно, имеют на них право, но позволительно спросить, что общего между такими утверждениями и серьезными умозрениями. Вот результат литературного снобизма, усвоение которого так называемыми мыслящими людьми никак не свидетельствует об их верности их собственному закону.