Мотив пира, а точнее трапезы, один из главных в христианской традиции, ведь важнейшим христианским таинством является таинство причащения, во время которого человек сотрапезничает с Христом и причащается его плоти и крови. Трапеза – ключевой момент в истории "падшего" человека, "падение" которого началось из-за того, что он вкусил, и для спасения которого Бог принес невиданную жертву: сделал его причастным собственной святой плоти. И не случайно трапезой в древности назывался находящийся в алтаре престол, на котором совершается евхаристия. Симеон Солунский писал: "страшная трапеза, находящаяся среди святилища, означает гроб Христов и таинство его страдания: на сей-то трапезе совершается живая и всмеирная Жертва… Иисус есть живостворная пища… и кто от того хлеба не питается, мертв есь". В Апокалипсисе Иоанна Богослова очень четко обозначена эта связь: "Дух говорит церквам: побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия" (Откр 2:7). С этим образом из Апокалипсиса перекликается сцена трапезы из Хожения Агапия в рай: "И взял [старец Агапия и] повел [туда], где находились для него постель и трапеза. Были постель и трапеза украшены камнями дорогими, и лежал [на столе] хлеб белее снега. [Еще же был там] источник, [содержимое которого] белее молока и слаще меда. И виноград стоял с разными гроздьями: одни – багряные, другие – красные, третьи – белые". Трапеза, о которой идет речь в этом фрагменте, несомненно представляет жертвенник, на котором происходит проскомидия. А что касается винограда, то из апокрифа ясно, что человек не может "телесными очами" увидеть истинный вид рая, ноуменального по своей сути. Поэтому вместо душ праведников Агапий видит лишь виноградные гроздья. Достаточно схожи образы и в Жалобной комедии об Адаме и Еве. В ней Адам вспоминает, что "Пресветлые драгоценные камение, аспид и яхант сиянию полаты моея уступали, ныне же и то от меня отъиде", виноград имеет золотые листья, а грозди его – рубиновые. Всюду цвет и свет. И даже воздух переливается разноцветьем.
Существует еще один аспект трапезы. В самом начале мы писали о том, что трапеза в средневековой духовной литературе, это прежде всего жертвоприношение Христа, совершенное для спасения рода человеческого. Христианин, а тем более монах, строит свою жизнь в подражание Христу (о монашестве как подражании Христу писали Климент Алексан дрийский и Игнатий Антиохийский), и как Христос, он приносит себя в жертву. И не случайно часто в житиях святых, их жизнь уподобляется трапезе. "Се убо духовная трапеза предлежить", сказано в Житии Сергия Радонежского. Но трапезой здесь становится не только жертвенная жизнь Сергия Радонежского, но и рассказ о ней – житие, становится для читающих трапезой духовной. И не только (и не столько) для читателя жития, но и для слушателя – прихожанина церкви, который слушал историю жертвенной жизни подвижника во время службы, которая происходила в церкви на праздник святого: "житие рассматривается как проповедь, произносимая на церковных празднествах. Проповедь предлагается как трапеза духовная, значит и житие должно восприниматься как духовная пища", произносимое чтобы "насытити алчущих душа, наипаче же духовных отец учениа, и душеполезнаа словеса не токмо телеса, но и самую душю могут укрепити и окормляти".
Вся многозначность представления о трапезе становится ясной, когда мы смотрим на нее через призму христианской антропологии. Для христианской антропологии важно то, что человек преображается весь, не только духовно, но и телесно. Отсюда и необходимость ритуализации каждого приема пищи в христианской традиции – благословление пищи перед едой: "Егда трапезу предпоставляеши, в начале священици Отца и Сына и Святаго духа прославляютъ, потом Деву… и егда ядяху з благодарениемъ, и с молчаниемъ, или з духовною бе седою, тогда Аггели невидимо предстоятъ". В основе этого представления лежит учение апостола Павла о внешнем (телесном, плотском) и внутреннем (духовном) человеке.
Тема связи душевного и телесного достаточно последовательно проведена в таком популярном на Руси апокрифе, как Заветы 12 патриархов. Апокриф "Заветы 12 патриархов" древнего происхождения. Его фрагменты встречаются среди кумранских рукописей. Они были соединены в единое целое в I–II вв. н. э. На Руси "Заветы" появились в XIII в. в составе Хроники Иоанна Малалы. Позднее входили в списки Толковой Палеи. "Заветы" содержат поучения 12 ветхозаветных мудрецов – сыновей библейского патриарха Иакова. Иконописное воплощение "Заветов" – праотеческий чин иконостаса, отображающий ветхозаветную церковь от Адама до Моисея. В руках ветхозаветных патриархов праотеческого чина – свитки с надписями. Надписи на свитках содержат пересказ апокрифа, либо цитаты из него. Каждый "завет" рассматривает те или иные аспекты человеческого существования: "Завет Си меонов о зависти". "Завет Левгиин о жречестве", "Завет Иудин о мужестве", "Завет Исахаров о доброумии", "Завет Данов о ярости и лжи", "Завет Гадов о ненависти", "Завет Асиров о двою лицю, и о злобе, и о доброумьи", "Завет Иосифов о премудрости", "Завет Вениаминов о помысле чисте". Но наибольший интерес с антропологической точки зрения представляют два из них: "Завет Рувимов о согрешении и покаянии" и "Завет Нефталимов о естественной благости".