Одна из пламенных революционерок на простой вопрос об отчестве отвечает: "У меня нет отца". Оказывается, с ним ничего не случилось, но он – помещик, земский начальник, который обворовывает крестьян. "Вам справедливость – дороже сына, а мне она – дороже отца…" – чеканит афоризм милая и обаятельная дочь. (Помнится, старый "новый человек" Базаров относился к своему отсталому родителю по-иному – любовно-снисходительно и покровительственно.)
Другая полностью отдающая себя революционной работе и страдающая женщина фактически отказывается от сына, которого она не видела восемь лет и которого воспитывает ее муж, "сознательный враг тех людей, которые мне близки, которых я считаю лучшими людьми земли". Ее рана в сердце так болит, ее страх, что и сын вырастет ее врагом, так велик, что она может предположить: "И даже если бы он умер – мне легче было бы…"
И Рыбин "сурово и важно" хвалит Павла: "Это – человек… Знал человек, что и штыком его ударить могут и каторгой попотчуют, а – пошел. Мать на дороге ему ляг – перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя? – Пошел бы! – вздрогнув, сказала мать".
На алтарь идеи, оказывается, можно положить любого – отца, мать, сына. Не говоря уже о тех, кого считаешь врагами…
Мучительный "достоевский" вопрос о праве на "кровь по совести" уже решен героями Горького. Андрей Находка, апостол Андрей, противопоставленный, по авторскому замыслу, железному человеку Павлу своей добротой, после убийства мелкого доносчика Горбова на прямой вопрос, мог ли убить он сам, отвечает: "За товарищей, за дело – я все могу! И убью. Хоть сына…" И дальше удивительно логично объясняет: "Приходится ненавидеть человека, чтобы скорее наступило время, когда можно будет только любоваться людьми. Нужно уничтожать того, кто мешает ходу жизни, кто продает людей за деньги, чтобы купить на них покой или почет себе".
Потом, в очерке о Ленине, Горький припомнит его "находкинскую" фразу: "Сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми".
После революции идея привьется, найдет подходящую почву. Что-то похожее будет, задыхаясь, хрипеть шолоховский Нагульнов: "Да я… тысячи станови зараз дедов, детишек, баб… да скажи мне, что надо их в распыл… для революции надо… Я их из пулемета… всех порежу!"
Герой одного менее памятного романа о Гражданской войне ("По ту сторону" В. Кина), прочитав "Преступление и наказание", очень удивится: "Боже мой, – сказал он, – сколько разговоров всего только из-за одной старухи!"
Но возможно ли будет легко и просто вернуться от ненависти и битья по головкам к любованию людьми – вопрос, который в 1906 году не задают ни Горький, ни его герои. Ответом на него оказалось то, что случилось потом.
"Их" и "наша" кровь, перемешавшись, становятся неразличимыми.
"Пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по всей земле!" – декламирует Рыбин при полном авторском сочувствии. В 1918 году Горький ужаснется, услышав то же самое, но намного более близкое к свершению, от железного человека новой эпохи. "Недавно матрос Железняков, переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей".
Один критик – вполне сочувственно – определит пафос "Тихого Дона" как "истребление середины". Горький эпохи "Матери" тоже ненавидит ужей, мещан и обывателей, толкует о роковой разнице между обывателем и революционером, радуется, что переходит из одной группы в другую.
Но "истребление середины" самоубийственно. После этого полюса сталкиваются во взаимоистреблении, и социальная структура рушится.
В "Матери" уже стенка идет на стенку, действие равно противодействию, маятник раскачивается все сильнее.
Положим, история о хозяине фабрики, подарившем своей любовнице золотой ночной горшок (услышав про это, Рыбин предлагает "разрубить на куски и мясо его поганое бросить собакам"), отдает некоторой литературностью (эти знаменитые золотые горшки, правда, в иной функции, фигурируют уже в "Утопии" Томаса Мора). Но вот человек пить и хулиганить бросил, стал читать книжки, самостоятельно думать – и он уже начинающий враг Отечества.
Распространять подстрекательские листовки ни одно уважающее себя государство не позволит, но становой, который до суда молотит смутьяна по зубам, он ведь не из страшной сказки явился.
Говорят, приговор над демонстрантами готов уже до начала суда. Поэтому на суде Павел рубит сплеча: "Человек партии, я признаю суд только своей партии", а не каких-то там присяжных.
"Невольно сам звереешь в этой звериной жизни!" – признается один из героев (между прочим, на соседней странице с грезами о России как самой яркой демократии земли).
Доносчик Горбов и озлобленный правдоискатель Весовщиков согласно говорят одно: "Надо нам всю жизнь перепахать, как сорное поле, без пощады!" Хотя пахать, естественно, собираются с разными целями.
В запутанном жизненном лабиринте герои романа пытаются пробиться к истине напрямик. "Правда" (как и "толпа") – один из лейтмотивов романа. О ней наперебой толкуют все, ее открывают, за нее страдают и умирают. "От правды моей не скроюсь, она во мне живет… Вот кровь моя, – за правду льется".
Горьковский "новый бог" тоже, в сущности, оказывается неперсонифицированной "правдой". "Ведь это – как новый бог родится людям! Всё – для всех, все – для всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы – товарищи, все – родные, все – дети одной матери – правды!"
В одном из таких горьковско-материнских внутренних монологов Ниловны искомая всеобщая правда жизни названа "простой и ясной". "Прост, как правда", – с сочувствием воспроизведет Горький характеристику сормовского рабочего в очерке о Ленине.
Не стало ли представление о "простой и ясной" правде одним из самых трагических заблуждений, за которое уже много заплачено и еще придется платить?
В горьковском идеологическом романе этот вопрос просто не встает. В таком случае из идеологического он должен был превратиться в философский, полифонический.
Прямо противоположное скажет о природе истины в 1920-е годы автор "Чевенгура". "Не значит ли то, что человек не знает правды; что правды нет и быть не может и не нужна она; что стремление к правде великое заблуждение, что жизнь имеет базисом не истину, а свободную игру и радость", – спросит он сам себя на страницах записной книжки. И сразу же ответит: "Истина – тайна, всегда тайна. Очевидных истин нет".
Горький же в это время, позабыв "Несвоевременные мысли", повторяет свирепые речи новых вождей: "Если враг не сдается, его уничтожают".
Интересно, что подумал бы он, перечитав свой знаменитый роман где-нибудь в середине 1930-х? Услышал ли он сдавленные рыдания новых матерей?
"Уводили тебя на рассвете. За тобой, как на выносе, шла. В темной горнице плакали дети. У божницы свеча оплыла…" (1935).
"Эта женщина больна, / Эта женщина одна, / Муж в могиле, сын в тюрьме, / Помолитесь обо мне" (1939).
Это рыдает не Пелагея Власова, плачет в "Реквиеме" Анна Ахматова.
"Очень своевременная книга". Этот "единственный, но крайне ценный" (по позднейшему признанию автора) ленинский комплимент "Матери" был достаточно двусмыслен. Своевременные книги обычно не переживают свое время, становясь потом лишь предметом тихих историко-литературных штудий. Попытки реанимировать их в общем обречены.
Но бывает, что времена возвращаются. И снова на социальных полюсах копятся злоба и ненависть, и фанатики исступленно проповедуют свою простую и ясную единственную правду, и нам объясняют, что иного не дано, что третьей стороны у баррикад нет. И тогда начинают перечитывать старые своевременные книги и писать новые…
За три года до того, как Горький начал сочинять "Мать", Блок написал "Фабрику".
В соседнем доме окна жолты.
По вечерам – по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.И глухо заперты ворота,
А на стене – а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.Я слышу всё с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в жолтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
Этот текст можно прочесть и как эпиграф к горьковскому роману, и как пророческое послесловие к нему. Символическая обобщенность образов позволяет подстановку самых разных исторических величин.
На исходе столетия "Мать" кажется горькой историей о том, как нищих опять провели. Гремучей смесью, странной и причудливой книгой, скрестившей ужа с ежом, реальность с утопией, прозрение с исторической близорукостью, Маркса с Богоматерью.
Прыжок над историей. (1911-1913. "Петербург" А. Белого)
Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.И. Анненский. 1910
Мысль сама себя мыслит. Книга сама себя пишет: "оттуда, из этой вот точки, несется потоком рой отпечатанной книги". И, конечно, несет в себе принцип собственного прочтения.
"Мозговая игра" под заглавием "Петербург" задумывалась как именно такая книга.
"Все на свете построено на контрастах…" – формулирует террорист и философ Дудкин. Контрасты действительно исходная установка, композиционный принцип "Петербурга".