"Он переменил позу, снова взял в руку перо и заговорил, отмечая взмахами руки ритм своей речи: "Семейная жизнь понижает энергию революционера, всегда понижает! Дети, необеспеченность, необходимость много работать для хлеба. А революционер должен развивать свою энергию неустанно, все глубже и шире"".
"Сидя на полу, хохол вытянул ноги по обе стороны самовара и смотрел на него. Мать стояла у двери, ласково и грустно остановив глаза на круглом затылке Андрея и длинной, согнутой шее его. Он откинул корпус назад, уперся руками в пол, взглянул на мать и сына немного покрасневшими глазами и, мигая, негромко сказал:
– Хорошие вы человеки, – да!
Павел наклонился, схватил его руку.
– Не дергай! – глухо сказал хохол. – Так ты меня уронишь…
– Что стесняетесь? – грустно сказала мать. – Поцеловались бы, обнялись бы крепко-крепко…
– Хочешь? – спросил Павел.
– Можно! – ответил хохол, поднимаясь.
Крепко обнявшись, они на секунду замерли – два тела – одна душа, горячо горевшая чувством дружбы".
Эти только пунктиром намеченные идеи о мире без женщин, но с коммунизмом, о верной мужской любви, единой душе будут потом исповедовать герои платоновского "Чевенгура" (а Горький заметит, что они, герои, "окрашены" иронически, являются перед читателем скорее не революционерами, а "чудаками" и "полоумными").
Однако сиюминутностью идеологический состав горьковской книги не исчерпывается. В глубине за профилем Маркса и других кумиров смутной эпохи отчетливо прорисовывается еще один силуэт.
Власов-отец умирает непримиренным и злым, со словом "сволочь" на устах. Перерождение Власова-сына начинается с чтения умных книжек, подметания полов ("Никто в слободе не делал этого") и одной картинки. "Однажды он принес и повесил на стенку картину – трое людей, разговаривая, шли куда-то легко и бодро.
– Это воскресший Христос идет в Эммаус, – объяснил Павел.
Матери понравилась картина, но она подумала: "Христа почитаешь, а в церковь – не ходишь…"" На пути в Эммаус воскресший Христос впервые явился своим ученикам. Сын не ходит в церковь, потому что он нашел свою веру.
Сюжет воскресения души (но совсем иного, чем толстовское) становится главным в горьковском романе. Абсолютно закономерно потому, что горьковский пролетарский апостол – тоже Павел, идущий в мир с Марксом и Евангелием наперевес.
Ассоциация с апостолами, с первоначальным христианством многократно отыгрывается в романе. Картина, принесенная сыном, потом оживет в сознании матери: "Одни насмешливые и серьезные, другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво-тихие – все они имели в глазах матери что-то одинаково настойчивое, уверенное, и хотя у каждого было свое лицо – для нее все лица сливались в одно: худое, спокойно-решительное, ясное лицо с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.
Мать считала их, мысленно собирая толпой вокруг Павла, – в этой толпе он становился незаметным для глаз врагов".
Друзья Павла объединяются, сливаются в образ некоего коллективного Христа, причем сын оказывается в центре. Следовательно, сама Ниловна проецируется на Богоматерь, жертвующую Своим Сыном ради спасения мира. Такой смысл имеет финальная сцена, в которой мать несет людям слово сына и кричит в толпу: "Душу воскресшую – не убьют!"
Религиозные мотивы рассеяны в смысловом поле романа так же густо, как революционно-пролетарские. Сначала Ниловна по старинке стоит перед иконами. Позднее ее подпольная работа напоминает ей детские походы "в дальний монастырь к чудотворной иконе". Бессознательно, но истинно верующими кажутся ей самоотверженные интеллигентные девицы-монашки ("Не понимаете вы веры вашей! Как можно без веры в Бога жить такой жизнью?"). Она же гордится сыном: "Он понял Божью правду и открыто сеял ее…"
На Бога опирается в своей агитации среди мужиков Рыбин: "Но я больше Библией действую, там есть что взять, книга толстая, казенная, синод печатал, верить можно!"
Закономерно, что шпиона Исая кличут Иудой, недоброжелатели обзывают демонстрантов еретиками, а в глазах Андрея, напротив, первомайская демонстрация превращается в "крестный ход во имя бога нового, бога света и правды, бога разума и добра".
И уж совсем обнажается идея, переводится в авторский символический план в эпизоде сна матери (начало второй части, сцена, следующая сразу за первомайской демонстрацией). Пение "Рабочей марсельезы" ("Вставай, подымайся, рабочий народ…") сменяется здесь торжественно-литургическим "Христос воскресе из мертвых…". (Через десятилетие, в "Окаянных днях" Бунин увидит в этой песне совсем другой символ: "Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка – и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: "Вставай, подымайся, рабочий народ!" Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские".)
Горьковский Христос – "Бог бедных" (у богатых есть свой Христос). Он не имеет никакого отношения к официальной Церкви (священник во сне Ниловны превращается в жандарма и кричит: "Взять их!") и к предшествующей истории. Бог создается людьми, придумывается, конструируется, чтобы заполнить пустоту сердца, помочь в сегодняшних тяготах, решить больные проблемы.
"Новая мысль", которую рождает сердце матери в конце первой части, звучит неожиданно еретически: "Господа нашего Иисуса Христа не было бы, если бы люди не погибли во славу его…"
Именем "бога нового" клянется Андрей (еще одно апостольское имя).
И "охмеляющие мысли", которые рождаются в "осеннем сердце" Ниловны в конце романа, все о том же: "Ведь это – как новый бог родится людям!"
Горьковский пафос можно попробовать свести к какому-либо четкому лозунгу, вроде: "Да здравствуют трудящиеся всех стран, идущие под красным знаменем к Божьей правде!"
Принято думать, что Горький-богостроитель и богоискатель появится через год, в "Исповеди". Эту повесть многие, от Д. Философова до В. Воровского, противопоставляли "Матери". Между тем горьковские еретические религиозные поиски очевидны уже в "своевременной книге", хотя здесь они включаются в более сложный контекст.
Корни этой новой версии христианского социализма легко увидеть в той же эпохе, к которой восходит структура горьковской книги – у шестидесятников и семидесятников-народников.
Его еще покамест не распяли,
Но час придет – он будет на кресте;
Его послал Бог Гнева и Печали
Рабам земли напомнить о Христе.
Некрасовского "Пророка" связывали с именами то Чернышевского, то Д. Лизогуба. Ход мысли здесь такой же, как и у Горького. Революционный подвижник отождествляется с Христом, служение добру кончается крестной жертвой. "Идут в мире дети наши к радости, – пошли они ради всех и Христовой правды ради – против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши!"
Через десятилетие Блок скажет в "Двенадцати": "…И идут без имени святого Все двенадцать вдаль", – но потом все равно пометит впереди идущих бесплотный женственный призрак с "кровавым флагом" ("Если вглядеться в столбы мятели на этом пути, то увидишь "Иисуса Христа""). Горьковские апостолы в 1907 году идут на бой с именем Христовым.
Но причудливым, фантастическим сочетанием марксистских и христианских мотивов дело не ограничивается. Идеологический каркас утопии все время размывается в "Матери" иррациональной магмой, "темным потоком жизни". Правильные речи рабочих-рыцарей вдруг сменяются лихорадочным, сбивчивым разговором о последних вопросах, и резкость ответов предсказывает многие последующие катаклизмы.
Вещающие афоризмами герои о многом проговариваются. Периферийные по отношению к фабульной схеме сцены и детали оказываются порой интереснее объявленной темы "роста сознания народных масс в процессе революционной борьбы".
Толпа – один из сквозных образов романа. Толпа людей-тараканов, ползущая с фабрики, толпа на демонстрации, толпа на похоронах, толпа на вокзале в финальной сцене. "Темное, тысячеглавое тело толпы". "Огромное, черное лицо толпы". Даже пролетарские апостолы, вырывающиеся из массы, постигающие истину и ведущие толпы за собой, оказываются частичками другой, меньшей, но все-таки толпы.
Старая проблема "героев и толпы" приобретает новый смысл. На расчищенное историческое поле выходит (или напоминает о себе) новая сила. "Восстание масс" встает в повестку дня.
И потому, хотя горьковские "художники революции" грезят о сказочном братстве людей и прочих социальных прелестях ("Россия будет самой яркой демократией земли!"), ближайшая перспектива оказывается окрашенной в страшные цвета.
"Когда такие люди, как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из терпения, – что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней как мыло вспенится…"
"Да, Павел, мужик обнажит землю себе, если он встанет на ноги! Как после чумы – он все пожгет, чтобы все следы обид своих пеплом развеять…"
"Великие казни будут народом сделаны, когда встанет он. Много крови прольет он, чтобы смыть обиды свои. Эта кровь – его кровь, из его жил она выпита, он ей хозяин".
Пожалуй, это не провокация, а констатация. Как ни заговаривает себя Горький красивой сказкой в духе "Старухи Изергиль", подземный гул русского бунта ощутим на страницах книги (не забудем, она пишется после 1905 года).
Восстание масс связано с "крушением гуманизма". Новая этика "новых людей" трансформирует до неузнаваемости, фактически отменяет некоторые мучительные для русской культуры вопросы.