Первым в отечественной фольклористике выявил суть, содержание мотива А. Н. Веселовский. Согласно определению А. Н. Веселовского, под мотивом следует понимать "простейшую повествовательную единицу, образно ответившую на разные запросы первобытного ума или бытового наблюдения" [Веселовский 1940: 500]. Такая "повествовательная единица" характеризуется, по мнению ученого, некоторой устойчивостью: "Под мотивом я разумею формулу, отвечавшую на первых порах общественности на вопросы, которые природа всюду ставила человеку, либо закреплявшую особенно яркие, казавшиеся важными или повторявшиеся впечатления действительности" [Там же: 494].
Взгляды А. Н. Веселовского на сущность мотива получили дальнейшее развитие в работах В. Я. Проппа. Опираясь на материал сказки, исследователь приходит в своих рассуждениях к выводу о том, что "мотив не одночленен, не неразложим", мотив разлагается на "элементы, из которых каждый в отдельности может варьировать" [Пропп 1969: 18]. Н. А. Криничная, отвечая на вопрос о структуре мотива применительно к несказочной прозе, пишет: "мотив составляют, как правило, следующие элементы: субъект – центральный персонаж; объект, на который направлено действие; само действие (чаще это функция героя) или состояние; обстоятельства действия, определяющие локально-временные рамки предания, а также обозначающие способ действия" [Криничная 1987: 18].
Мотив выступает художественным выражением действия, являющегося стержнем того или иного эпизода и концентрирующего вокруг себя все основные детали данного эпизода; мотив – это "организующее начало" целого предания, легенды, или, что гораздо чаще встречается, одна из составных частей произведения.
Фольклорные мотивы обладают двумя важными характеристиками. Во-первых, они не являются строго локальными, наоборот, в большинстве своем входят в общерусский или даже в международный "арсенал" мотивов. Другими словами, фольклорные мотивы являются "местными" по применению и универсальными (наднациональными) по возникновению. Они порождены сходными культурно-историческими и социально-экономическими условиями существования этносов, и лишь специфические особенности изображенных в произведении событий придают конкретизацию этим мотивам. Это характерно для большей части мотивов русского фольклора.
Во-вторых, мотивы не являются "привязанными" лишь к одному фольклорному жанру. А. И. Лазарев, исследуя предания рабочих Урала, пришел к выводу, что "основные мотивы преданий не являются исключительной принадлежностью этого жанра" [Лазарев 1970: 11]. Данный тезис справедлив и по отношению к другим жанрам прозаического фольклора. Сошлемся на мнение Н. А. Криничной, которая отмечает: "…наличие в преданиях мотивов, присущих былине, сказке, быличке, обычно трактуемое как проникновение их из одного жанра в другой, не всегда может быть объяснено именно таким образом. Чаще <…> присутствие сказочных и былинных мотивов в предании объясняется общими истоками и первоначальным синкретизмом протоэпических форм, из недр которых в соответствии с определенными общественными потребностями отпочковались в результате развития и эволюции конкретные эпические жанры: сказка, предание, былина, быличка. В каждом из названных жанров, взятом в отдельности, сохранились древнейшие следы их первоначального, коренящегося в мифологии родства. Эта исконная нерасчлененность протоэпических форм отчасти удерживается до сих пор в фольклоре народов, сравнительно недавно находившихся на ранней ступени общественного развития" [Криничная 1987: 8–9].
В отличие от Н. А. Криничной, мы считаем, что "нерасчлененность форм" фольклора характерна не только для его первоначального, древнейшего состояния в связи с генетической связью фольклора с мифологией, но является перманентной особенностью его бытования, поскольку именно в таком нерасчлененном виде фольклорные мотивы, сюжеты и образы представлены на ментальном уровне – в сознании фольклороносителей.
Сложное, многокомпонентное единство мотивов и образов получает свою репрезентацию в тех или иных конкретных произведениях фольклора в зависимости от ряда факторов: коммуникативной ситуации, интенций рассказчика, богатства и многообразия хранимых в его памяти художественных форм и, наконец, его творческого потенциала. Строгая дифференциация фольклорных жанров существует лишь в сознании ученого-фольклориста, который целенаправленно стремится разграничить анализируемые явления, чтобы потом синтезировать на этой основе новое знание. Конечно, какие-то мотивы и образы со временем забываются, стираются из памяти народной, другие же появляются вновь. Однако и новые и старые произведения находятся в одном тесном русле – в русле общезначимой традиции. Эта традиция и есть "ядро" народной памяти. Традиционные мотивы являются тем, что возбуждает в человеке воспоминания о давно минувшем, о когда-то слышанных рассказах отцов и дедов.
Именно традиция направляет мысль собеседников – носителей фольклора по заданному плану, течению, заставляет работать память в определенном русле. Это способствует созданию некоторой духовно-психологической близости между рассказчиками и слушателями. На основе фольклорных традиций выкристаллизовываются сюжетные мотивы.
Естественно, что при таком положении дел работа исследователя усложняется: текстовая вариативность часто создает путаницу в определении жанров тех или иных фольклорных произведений, их границы становятся расплывчатыми, часто трудновыделимыми. Отсюда некоторые устнопоэтические образования можно рассматривать как своеобразные жанровые единства, совмещающие в себе черты граничащих, но все же различных видов фольклорной прозы: предание – устный рассказ, легенда-быличка, предание-легенда.
Внутри фольклорной прозы сказочные и несказочные жанры постоянно взаимодействуют. Этот процесс осуществляется в рамках общефольклорного движения к эстетизации: информативная функция в историческом развитии уступает место эстетической, достоверность – вымыслу. Так, например, мотивы, типичные для жанра былички, могут стать основой для бывальщины и далее – сказки. В. П. Аникин отмечает: "Включение персонажей из актуальных верований, подменяющих сказочные образы, первоначально не приводит к переосмыслению подобных образов и не увеличивает достоверность повествования" [Аникин 1996: 123].
Образы низшей мифологии не подвергаются переосмыслению в сказке, здесь лишь раскрываются потенциальные особенности каждого из них. Так, черт и леший в быличках предстают не только как повелители своих пространств, но и как озорники-трикстеры, пугающие человека, доставляющие ему неприятности. Изначальная двойственность этих персонажей былички и приводит к тому, что они легко входят в сказку и даже анекдот. Не всегда и не все образы низшей мифологии становятся персонажами сказок.
Повествования о лешем и черте, за редким исключением, стоят как бы на грани сказочной и несказочной прозы, совмещая веру в их реальность с ироническим отношением. Как правило, сюжеты сказок с участием черта находят типологические аналогии в несказочной прозе (встреча, соревнование в силе, уме). "Однако при совпадении персонажей и ситуаций, даже фабулы, характер конфликта между человеком и нечистью и разрешение его совершенно иные" [Померанцева 1975: 152]. На этой проблеме мы остановимся подробнее далее.
В несказочной прозе этот конфликт таинственен и страшен. Победа над демонологическим персонажем в быличке воспринимается как нарушение закономерности. Даже если в бывальщине чувствуется иронический оттенок и есть приключения, демон все равно воплощает нечистую силу, опасность, от которой нужно избавиться. В сказке же нечисть слабее, глупее героя, человек всегда выступает победителем: "…при совпадающих персонажах, основная тенденция повествования говорит либо о скованности человеческого сознания верованием, проявляющейся в быличке, либо о свободе человеческого духа, смелости поэтического вымысла, свойственных сказке" [Там же: 120].
Обращает на себя внимание, что трансформация верования в волшебной и бытовой сказке идет разными путями. Так, если в волшебной сказке водяной сохраняет черты повелителя водной стихии, то черт в бытовой сказке рисуется как герой сатирического повествования, "используется аллегорически в плане создания социальной сатиры" [Померанцева 1975: 154]. В каждом отдельном случае, думается, надо решать этот вопрос особо. Например, в сказке "Золотой топор" (Фольклорный архив ЧГПУ, далее – ФА ЧГПУ; зап. А. Огаровой в 1996 году в г. Златоусте от З. А. Калетинской, 1926 г.р.) и параллельном тексте бывальщины этот процесс шел в сторону редуцирования сказочного текста: его приметы сохранились в тексте бывальщины в виде упрощенного троичного повторения, функциональной специфики образа черта-дарителя, не характерной функции для героя мифологического рассказа. Но и поучительный смысл сказки явно утерян. Как и в волшебной сказке, черт в социально-бытовой сказке не является исконным персонажем. Традиционно семантика образа черта восходит к представлению о тотемном животном: тотемические воззрения не только служат предпосылкой образа, но и предопределяют его художественную природу, а также саму поэтику бытовой сказки.