Как будто выглянув из цинкового гроба,
Над ванной выросла вся в лохмах голова,
Помадой облита, пуста и низколоба,
А на щеках прыщи замазаны едва.
"Венера Анадиомена". Пер. В. Орла
Ниспровергатель всех правил и канонов, А. Рембо пародийно обыгрывает традиционный пафос сонета, изображая с натуралистической навязчивостью "красоты" убогой проститутки, сидящей в старой ванне:
Затылок складчатый, торчащие лопатки,
Тяжелые бугры подкожного жирка.
Как студень, вислые и дряблые бока.
Сбегают к животу трясущиеся складки.
Пародийно-игровой подход характерен для сонета "Искательницы вшей", в котором величавый александрийский стих превращается в апофеоз безобразного:
Когда на детский лоб, расчесанный до крови,
Нисходит облаком прозрачный рой теней...
Он слышит, как поет тягуче и невнятно
Дыханья робкого невыразимый мед...
Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом
Биенье их ресниц и тонких пальцев дрожь,
Едва испустит дух с чуть уловимым хрустом
Под ногтем царственным раздавленная вошь.
Пер. Б. Лившица
Совмещение формы сонета с эпатирующим содержанием разрушает возвышенность александрийского стиха, взрывает изнутри традиционный жанр:
В нем пробуждается вино чудесной лени,
Как вздох гармонии, как бреда благодать.
И в сердце, млеющем от сладких вожделений,
То гаснет, то горит желанье зарыдать.
"Искательницы вшей"
В стихотворении "Роман" (пер. Б. Лившица) пародийно обыгрываются общие места романтической риторики – весна, любовь, поэзия, юность. Рембо с притворным энтузиазмом включается в навязанную штампом роль поэта – прославлять весну, поэзию и любовь:
Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин
Пьянит такая ночь... Как будто вы спросонок,
Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,
А поцелуй у губ трепещет, как мышонок.
Ирония, проглядывающая из-за привычной маски, лишает смысла общие места "о возрасте весны и любви":
Нет рассудительней людей в семнадцать лет
Среди шлифующих усердно эспланаду!
Использование безличных конструкций также служит формой бескомпромиссного разрыва с романтическим самовыражением. Стихотворение "Семилетние поэты" (пер. Д. Самойлова) язвительно высмеивает риторические штампы романтической поэзии: лунные пейзажи, "сияющие зыби", "вольной воли свет", "женщины испанистого типа".
Романтическому самовыражению противопоставляется "самообъективация" – форма от третьего лица. Обобщая образ "семилетнего поэта", Рембо иронически снижает его, используя гротеск: фантазии малолетнего поэта "особенно бывали жгучи", когда он сбегал в сортир, "где подолгу сидел, в раздумьях отдыхая".
"Самообъективация", гротескно-пародийное выворачивание романтических канонов являются формой разрыва с романтической концепцией поэта – "гениального субъекта". Ранняя поэзия Рембо, построенная на принципе сочетания несочетаемого, эпатировала общепринятые представления и вкусы. Рембо приобрел в литературных кругах славу скандалиста, ниспровергателя основ.
1871 год открывает новый период в поэзии Рембо – период "ясновидения". Ироническое пародирование романтических клише теряет для него смысл. В письмах о ясновидении излагается новая поэтическая программа: "Я хочу быть поэтом, и я работаю над тем, чтобы стать ясновидцем... Нужно достичь неведомого расстройством всех чувств".
Цель Рембо, в отличие от романтиков и Бодлера, не самоотождествление с "мировой душой", а стремление в поэтических образах-видениях передать ее "голос", "услышать неслыханное", "увидеть незримое".
Новая поэтическая программа воспринимается Рембо как подвижничество, как "упорный и сознательный труд над собой", цели и задачи которого – создать слово, идеально выражающее "трепет неведомого", изменить мир, перевернув стереотипы предшествующей культурной традиции. Средством проникновения в "неизвестное" утверждается долгое и последовательное рас-
стройство всех чувств: алкогольная и наркотическая эйфория, "все виды любви", воздействие бессонницы и голода. Подчиняя жизнь требованиям программы ясновидения, Рембо пребывает в состоянии грез наяву: "Поэт идет к неведомому, и когда, сраженный безумием, он потеряет способность понимать собственные видения – он их все же видел! Пусть он погибнет под этим бременем неслыханного и неизреченного – придут другие труженики: они начнут там, где он бессильно поник" (Рембо А. Письма).
Ранний этап в ясновидении А. Рембо открывает сонет "Гласные" (1871), представляющий переосмысление теории соответствий Ш. Бодлера в духе новой программы. Звуковые и цветовые соответствия, порожденные экстатическим, галлюцинаторным сознанием, создают образы-видения:
"А" черный, белый "Е>>, "И" красный, "У" зеленый,
"О" голубой – цвета причудливой загадки,
"А" – черный полог мух, которым в полдень сладки
Миазмы трупные и воздух воспаленный.
Пер. В. Микушевича
Это – не романтический "пейзаж души", а соприкосновение с "неизвестным", "неизреченным", ощущение которого рождает суггестивная сила слова. Фантасмагории Рембо возникают за счет разрыва причинно-следственных связей, сближения разнородных свойств и явлений, принципа сочетания несочетаемого.
Стихотворение "Пьяный корабль" (1871) представляет сложное сочетание исповедальности и нового визионерского образотворчества. Корабль, потерявший управление, устремившийся навстречу неизвестности, является метафорой поэтического эксперимента Рембо, отправившегося "в плавание за неизвестным":
Теперь я весь свой груз спустил бы задарма -
Фламандское зерно и английские ткани.
Пока на берегу шла эта кутерьма,
Я плыл, куда несло, забыв о капитане.
Пер. Д. Самойлова
"Очеловеченный" "пьяный" корабль запечатлевает образы-видения. Предметы наделяются несвойственными им признаками и качествами, рождая картины-фантасмагории, "ландшафт видений":
Я видел низких зорь передрассветный сон,
Сгущенный в синяки мистических видений,
Я бредил о снегах в зеленоватой мгле,
Я подносил к очам морей мои лобзанья:
Круговращенье сил, неведомых земле,
Певучих фосфоров двухцветные мерцанья.
Возникающие в результате невероятные аналогии и метафоры выполняют функцию символических соответствий, отождествляемых Рембо с "неизвестным".
"Пьяный корабль" – переходный этап от раннего периода ясновидения к зрелому, отмеченному созданием "Последних стихотворений" (1872) и поэтического сборника "Озарения" (1872). В этих произведениях поэзия теряет многочисленные очертания определенного душевного состояния, как это было в "Пьяном корабле". Разрывая с романтической традицией, Рембо переосмысляет орфическую функцию поэта-медиума, "устами которого говорит Бог". Он сравнивает себя с инструментом, с "флейтой богов", на которой играет неведомый музыкант; и неверно говорить: "Я мыслю", следовало бы сказать: "Мной мыслят... Я есть некто другой". Исповедальности и "божественному вдохновению" романтиков Рембо противопоставляет роль поэта-транслятора, бесстрастно регистрирующего "голос мировой души". Этим обусловлено отсутствие личных местоимений и использование безличных конструкций в "Озарениях":
Довольно видено. Виденья являлись во всех обличьях.
Довольно слышано. Гул городов по вечерам,
под солнцем, – вечно.
Довольно познано. Все остановки жизни. О, зрелища и звуки!
Теперь отъезд к иным шумам и ощущеньям.
"Отъезд". Пер. П. Стрижевской
"Исследование неизвестного, – отмечал Рембо, – требует поиска новых форм". Даже Бодлер – "первый ясновидец", "король поэтов" был для Рембо "слишком художником", стесненным в своем провидческом даре канонами романтической риторики. Поэзия Рембо не конкретизирует "неизвестное", а рождает ощущение тайны, используя суггестивную силу слова.
Слово в "Озарениях", лишенное семантической функции, наделенное суггестивностью, пластическое, музыкальное. "Я записывал голоса безмолвия и ночи, пытался выразить невыразимое. Запечатлевал ход головокружения" ("Словеса в бреду". Пер. Ю. Стефанова). Превращая предметный мир в чувственно воспринимаемое неизвестное, Рембо создает поэзию, основанную на принципах "визионерства": видения заменяют мир видимый, разрываются логические и пространственно-временные связи: озеро вздымается вверх, над горами высится море, пианино устанавливается в Альпах.
"Я свыкся с простейшими из наваждений: явственно видел мечеть на месте завода, школу барабанщиков, руководимую ангелами, шарабаны на небесных дорогах, салоны в озерной глубине. А потом разъяснял свои софизмы при помощи словесных наваждений" ("Алхимия слова". Пер. Ю. Стефанова).
В "Озарениях" ("Метрополитен", "Первобытное", "Fairy") – нерасчлененный поток галлюцинаторных видений, предвосхищающий сюрреализм: "...эти зеленые губы, лед, черные полотнища и голубые луга, пурпурные ароматы полярного солнца" ("Метрополитен". Пер. С. Беляевой); "Флаг – окровавленным мясом над шелком морей и полярных цветов (которых не существует)" ("Первобытное". Пер. И. Кузнецовой). "Ради ее младенческих лет содрогнулись меха и тени – и бедняцкие спины, и легенды небес" ("Fairy". Пер. Ю. Стефанова).