Порой кажется, что в "Вайнленде" сохраняется надежда на какой-то тайный анклав, существующий в округе Вайнленд, "чуть ли не последнем убежище для производителей травы в Северной Калифорнии" (VL, 220), где можно было бы спастись от законодательных и финансовых ограничений внешнего мира. Пригороды состоят из "не нанесенных на карту районов" (VL, 173), и этот обстоятельство временно тормозит операцию по борьбе с наркотиками, которую проводит армия командира Боппа и которая при другом раскладе была бы неумолима. Для юроков, исконных жителей этой земли, Шейд Крик всегда символизировал "царство, выходящее за пределы непосредственного" (VL, 186). Но эти отголоски стремления к потусторонности, наблюдаемого в "Лоте 49", уже давно исчезли, как и сами местные индейцы: "незримая граница", за которой крылось "другое намерение" (VL, 317), была перекопана и замощена теми, кто прокладывал здесь телевизионные кабели. Уже не осталось - или скоро не останется - места для секретов, тайн или любой другой формы сопротивления технорационализации "рассыпавшегося, сломанного мира" (VL, 267). В "Вайнленде" развивается побочная сюжетная линия, повествующая о разочаровании в Калифорнии (и, как намекает название романа, в самобытном "наследии" самой Америки), такой непрерывный рассказ о развитии, экспансии, яппизации и коммодификации. Поэтому в какой-то момент прочный объединенный анклав исчезает: бар для лесорубов превращают в пристанище нью-эйджа, где "опасные парни грубого вида… запросто взгромождались на дизайнерские табуретки у барной стойки и сидели там, потягивая kiwi mimosas" (VL, 5). Даже духовные тайны превратились в предметы потребления: буддийские мандалы из "Радуги тяготения" стали "пиццами-мандалами" в храме-пиццерии Бходи Дхарма в центре Вайнленда (VL, 45); изучение техники восточных единоборств, чем ДЛ Честейн занимается всю жизнь, оказывается ненужным, потому что "сейчас, понятное дело, можно купить специальный ручной определитель "Смертельного прикосновения ниндзя" в любой аптеке" (VL, 141); а приют Sister Attentive of the Kunoichi оказывается больше озабочен "притоком наличности", чем делами духовными (VL, 153). Возвращаются не только модные штучки 1960-х вроде мини-юбок: "огромная волна ностальгии" (VL, 51) сметает сами шестидесятые, превращая политические амбиции десятилетия всего лишь в модную тенденцию, "ибо революция смешалась с коммерцией" (VL, 308). Как духовность и политика обречены на вечное возвращение в виде предметов потребления, та же самая участь уготована и тайным уголкам в окрестностях Вайнленда, обреченным на освоение. Так, мы узнаем о "долинах, известных лишь нескольким грезящим о недвижимости мечтателям, маленьких перекрестках, которые однажды будут застроены" (VL, 37); мы слышим "усердный грохот, который вполне мог говорить еще об одной стройке" (VL, 191), замечаем и попытки птиц перекричать "доносящийся издалека шум бетонного прибоя автострады" (VL, 194). Когда Зойд и Прерия приезжают в "милый Вайнленд" впервые, они находят там мир, "не слишком отличавшийся от того, который открывался первым путешественникам, прибывавшим сюда на испанских и русских кораблях", но только "однажды все это станет частью большого Вайнленд-сити" (VL, 317), потому что "свои и заграничные застройщики тоже нашли этот берег" (VL, 319).
Таким образом, скрытые глубины и тайные царства, которые могли подпитывать контркультурные фантазии о конспирологической "системе Мы" (так она названа в "Радуге тяготения"), в мире, описанном в "Вайнленде", почти исчезают. Все оказалось засвеченным (если использовать метафору пленки, которой роман очень созвучен), и как раз в этом контексте мы можем понять, почему такие персонажи, как Френеси и Флэш выходят из подполья, куда ушли в конце 1960-х. Когда Френеси слышит имена, удаленные из компьютерного списка осведомителей, сначала она предполагает, что они либо умерли, либо их заставили исчезнуть, но потом ей приходит в голову, что "может быть, они выбрали другой путь, вышли из подполья, вернулись в мир" (VL, 88). Но еще больше, чем вероятность того, что их друзья бесследно исчезли в репрессивных недрах государственной машины, пугает осознание того, что они могли выбраться из извращенно уютной клоаки наблюдения, возвратившись в пространство абсолютной видимости - и безразличия - "верхнего мира" (VL, 90). Такой подход позволяет сделать вывод о том, что окончательный провал андеграунда 1960-х произошел не из-за конспирологических фантазий на тему апокалипсиса, который предвещала контркультура, а потому, что больше нечего скрывать. Все на виду, и все взаимосвязано - в этих условиях возникает ситуация, когда паранойя в своем обычном смысле парадоксальным образом теряет свою необходимость и в то же время становится как никогда важна. Карикатурное наступление "Вайнленда" на годы президентства Рейгана так же искажено, как и представления о шестидесятых, которые крутятся в головах героев романа. Уже на тот момент, когда "Вайнленд" был опубликован, от него веяло странной ностальгией. Но в то же время роман провидчески отражает масштабную перестройку, которую культура заговора претерпела за последние лет десять. В последней главе настоящего исследования более подробно говорится о том, как ведет себя параноидальный стиль в условиях, когда все становится взаимосвязанным (на эту ситуацию "Вайнленд" начинает намекать), в завершении же этой главы несколько теоретических выводов по поводу эпохи, когда все становится видимым.
Герменевтика подозрения
Хотя и дико раздутое даже по меркам самого Пинчона, выхолащивание паранойи, превращающейся в "Вайнленде" в очевидность, и ее возобновление перед гнетом государства становятся проницательной притчей, рассказывающей о том, как изменилась культура заговора со времен 1960-х. Для бывших радикалов-шестидесятников паранойя становится привычным дедом, и этот описанный в "Вайнленде" итог резонирует с более крупными культурными моделями. Ив Кософски Седжвик, к примеру, пишет о том, как определенная герменевтика подозрения в последнее время становится обычным образом мышления людей. Цель этого анализа в духе Фуко - найти спрятанные в тексте уловки и обнаружить в дискурсе следы насилия. "В мире, где не нужно бредить, чтобы увидеть доказательства систематического угнетения, - предупреждает Седжвик, - теории, выведенные за рамками параноидальной критики, выглядят наивными или угодливыми". В сущности, она говорит о том, что ставшая привычной паранойя превратилась в стандартный метод современной культурной критики. Вместе с тем Седжвик задается вопросом, а не вышла ли разновидность анализа, к появлению которой она ни в коей мере не причастна, за пределы своего использования. Седжвик отмечает, что больше нет нужды прибегать к изощренным формам идеологической детективной работы, чтобы вскрыть злоупотребления властью, которые едва ли еще чувствуют потребность маскироваться и многие из которых - такие, как предложение вновь начать сковывать цепью заключенных на работе в южных штатах, - выставляются напоказ. Как обнаруживают герои "Вайнленда", в условиях насыщенной видимости паранойя становится необходимой и, одновременно, необязательной - настолько предположения о том, что она исчезнет сама по себе, не требуют доказательств.