В "Вайнленде" речь идет о той поре, когда параноидальные раздумья сменились странной смесью удвоившихся страхов и эпистемологического смирения. В этом романе параноидальные подозрения, характерные для контркультуры, подтвердились все как одно, а конспирологические теории, уличающие правительство в заговоре против своих же граждан, принимаются как должное. Таким образом, становится ясно, что Уотергейт лишился своей разоблачающей ауры, став сюжетом для "Истории Дж. Гордона Лидди" (VL, 339) - еще одного полуночного телефильма (с Шоном Коннери в главной роли) о жизни агента ЦРУ, который начал вести передачи на разговорном радио. Точно так же правительственная кампания по наблюдению за гражданами становится настолько явной, что Управление вынуждено размещать знак "Широкий диапазон нагрузок" сзади на кузове грузовика при перевозке досье COINTELPRO Вида Атмана. Специальный агент Риббл из программы по защите свидетелей спрашивает у Флэша, заметил ли он, "насколько подешевела кока-кола после 1981 года" (VL, 353). Риббл намекает на конспирологическую теорию, которая настолько же пропитана паранойей, насколько наивен Флэш, которому все это кажется невероятным: "Рой! Ты хочешь сказать, что президент замешан в каких-то делишках? Кончай придуриваться! Потом ты мне про Джорджа Буша болтать начнешь" (VL, 353). Забавно, разумеется, то, что к моменту публикации романа история о связях между Рейганом, Бушем, ЦРУ, наркотиками, оружием, контрас и Ираком (не говоря уже о планах Рейгана приказать FEMA отловить диссидентов в случае чрезвычайной ситуации) беспрерывно крутилась по телевидению вместе со слушаниями по делу Оливера Норта. Роман намекает на то, что уже не осталось ни одного оправдания, позволяющего думать, что правительство не проводит тайную политику. "В ту пору было невозможно представить, что какая-нибудь организация в Северной Америке будет убивать своих же граждан, а потом еще и отпираться", - саркастически замечает рассказчик в "Вайнленде", говоря о 1960-х (VL, 248). Ирония заключается в том, что если в 1960-х конспирологические теории были, вероятно, важной для зарождавшейся тогда контркультуры разновидностью повествования, то ко времени "Вайнленда" уже столько всего вскрылось, что в эти теории можно поверить больше, чем никогда, но вместе с тем они уже не настолько нужны, как раньше.
Еще хуже то, что власть уже не чувствует необходимости скрываться или действовать через секретные агентства, как это видно в "Вайнленде". Так, в одном городишке архив фильмов сжигают на глазах у всех. Рейгановская кампания по борьбе с наркотиками начинает угнетать, потому что отряды Брока "терроризируют окрестности целыми неделями, бегая туда-сюда строем по тропинкам и скандируя "Наркотикам нет! Наркотикам нет!", обыскивая народ прилюдно… ведя себя, как справедливо заметил кое-кто из жителей, так, словно они напали на какую-то беззащитную территорию бог знает где, а не в нескольких часах лета от Сан-Франциско" (VL, 357). Ситуация становится карикатурной, когда разворачивается настоящая кампания по борьбе с производством марихуаны (CAMP) под руководством командира неонацистов графа Боппа, почти в открытую реквизирующего весь Вайнлендский аэропорт. Возникает ощущение, что готовится операция по введению чрезвычайного положения в стране (согласованная с вторжением в Никарагуа), но даже эти планы не особо скрывают: "копии этих планов на случай чрезвычайных обстоятельств ходили все лето, и это не было таким уж секретом" (VL, 340). Как мы уже отмечали, многие критики уперлись в нарочитость параноидальной политики в "Вайнленде", убежденные в том, что даже Пинчон не мог всерьез отнестись к слухам о том, что FEMA вот-вот готово ввести в стране военное положение. Однако эта очевидность образует эстетический ответ ситуации, в которой скрытые намерения в политике стали "не таким уж секретом". Когда параноидальная установка на чтение между строк считается само собой разумеющейся, по иронии судьбы она теряет и свою жизненную необходимость, ибо то, что раньше скрывалось, теперь стало явным. В "Вайнленде" параноидальные аллюзии выхолащиваются, потому что появляющиеся знаки поп-культуры указывают лишь на другие символы и образы, запертые в замкнутом мире телевизионных программ. В этом семиотическом тупике некое герменевтическое пространство, структурированное и снаружи, и внутри уликами и скрытыми смыслами, разглаживается и, может быть, даже полностью меняется. Критику вроде Франка Кермоуда здесь практически нечего делать, ибо расшифрованные смыслы лежат прямо на поверхности. В "Вайнленде" предметы массового производства говорят сами за себя, а тайные махинации государственной власти выливаются в своеобразный постмодернисткий политический спектакль, который распознает Майкл Рогин. Чтобы понять "подсознание" "Вайнленда", теперь нужно сосредоточиться как раз на понятиях очевидности, поверхности и видимости.
Если в романе "Выкрикивается лот 49" сохраняется вероятность "иного смысла, стоящего за очевидными вещами", какой-то разновидности тайны, разоблачительное постижение которой обещает, хотя и ошибочно, отказ от окончательной истины об Америке, то в "Вайнленде" есть лишь очевидное. В "Лоте 49" рассматривается возможность "трансцендентного смысла", который можно обнаружить "за иероглифическими улицами" (CL, 125). Интерес к поиску этого смысла заявляет о себе в повторяющемся процессе раскрытия, разоблачения и обнажения. Даже если надежда на тайное контркультурное "подполье" аутсайдеров, связанных какой-то секретной традицией, оказывается иллюзорной, все же роману удается ввести "ритуальное уклонение" в повседневный язык провинциальной Калифорнии. Так, когда в пьесе под названием "Курьерская трагедия" "все пошло особым образом", "между словами стал просачиваться осторожный холодок двусмысленности" (CL, 48). Через вплетенные в текст ссылки на литературу, искусство, историю и науку роман "Выкрикивается лот 49" втягивает глянцевое настоящее 1964 года в бесконечно растущий лабиринт борхесовской библиотеки, появляющиеся ключи к разгадке каждый раз указывают на новые ключи в повествовательном прототипе гипертекста, образуя цепную реакцию параноидального объяснения. Даже если, как опасается Эдипа, в конце концов существует "одна лишь земля" и больше нет никакой "очередной серии случайностей" (CL, 125), то по ходу романа калифорнийский ландшафт все равно меняется и озаряется светом. Но в "Вайнленде" начинает казаться, что в конечном счет может существовать "одна лишь земля". Когда сэр Ральф Вэйвон, босс сан-францисской мафии, одним туманным утром продастся мечтам в своем саду с видом на побережье, "туман начал подниматься, открывая взору не границы вечности, а лишь привычную Калифорнию, которая оставалась такой же, как до его отъезда" (VL, 94).