Шурша палым листом, беспокойно прохаживается по дорожке М о д е с т П е т р о в и ч; на нем старенький, но чистенький сюртук из черного сукна, мягкая фетровая шляпа. При седых кудрях, ложащихся на ворот, он похож на старого художника-неудачника. Часто посматривает на часы, всем видом выражает тяжелое беспокойство и тревогу.
М о д е с т П е т р о в и ч(бормочет) . Ах, Боже мой, Боже мой… Ты что сказал, Володя?
В о л о д я. Я ничего. Лежу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Лежу!.. Эх, Володя: лежу. А ты когда-нибудь стоишь или ходишь? Нельзя быть таким ленивым, невозможно…
В о л о д я. Я не ленив. Кабы машину не сломали, я бы сегодня обязательно полетел. Нас учится пятнадцать человек, а машина всего одна, да и ту каждый раз кто-нибудь сломает.
М о д е с т П е т р о в и ч. Куда полетишь? Воробьев пугать? То, скажут, чучела на земле стояли, а теперь летать начали. Никуда ты не полетишь – молчи.
В о л о д я. Я уж летал.
М о д е с т П е т р о в и ч. И не верю!
В о л о д я. Метров на сорок два. Вы лучше посмотрите чем клеветать.
М о д е с т П е т р о в и ч. Клеветать?.. Да кто ты, скажи на милость: сын ли ты профессора Сторицына или вообще какая-то фигура?.. Монтер не монтер, шофер не шофер, – черт тебя знает, кто ты. Сапоги! А ведь я помню тебя в бархатной курточке, с кудрями, как у ангельчика. Ну и детки, ну и детки… Ну и жизнь, ах, Боже мой…
В о л о д я. Не огорчайтесь, дядя. Не всем же быть вундеркиндами.
М о д е с т П е т р о в и ч. Вундеркинд?.. Вундеркиндов, брат, из гимназии не выгоняют, вундеркинды, брат, в сапогах не ходят… э, да что ты, мешок, тюлень, сапог летающий, понимаешь в вундеркиндах? Без тебя тошно, а тут ты еще – позорище! Живет с каким-то пьяницей, опростился…
В о л о д я. И опять клевета. Михаил Иванович вовсе и не пьяница и вам двадцать очков вперед даст. У нас, вы думаете, грязь или какое-нибудь безобразие? И вовсе нет: чисто, как на Рождество, два раза пол метем, а книг наломало меньше, чем у папахена. Михаил Иванович за книжку человека разорвать готов.
М о д е с т П е т р о в и ч. Так ты и читаешь?
В о л о д я. Я нет, а Михаил Иванович читает. У нас такой уговор: все вместе, а керосин врозь: мне невыгодно. Михаил Иванович, дядя, замечательный человек. Это вы только и умеете, что ругаться, – Володька, да сапог, а Михаил Иванович никогда не ругается.
М о д е с т П е т р о в и ч. Никогда?
В о л о д я. Никогда.
М о д е с т П е т р о в и ч. Нет, правда?
В о л о д я. Никогда. Мы с ним даже на вы говорим: Михаил Иванович и Владимир Валентиныч.
М о д е с т П е т р о в и ч. Какие милостивые государи! Ну, живите, Господь с вами, кто вас там разберет, милостивых государей. Ах, Боже мой, Боже мой!(Смотрит на часы.) Теперь едут.
В о л о д я. А вы, дядя, как будто и не рады папахену? Я бы на вашем месте радовался.
М о д е с т П е т р о в и ч. Не рад – что значит, Володя, это слово: не рад, когда на душе – черт знает что! И день, вдобавок, такой божественный, тут бы радоваться, тут бы ликовать, а вместо того: позор и убийство человека. Позор и убийство человека – вот как, Володя! Сам с тобою болтаю, а сам все на калитку гляжу: вот покажется Телемахов – ну, и конец! Убийство.
В о л о д я(приподымаясь) . Я ничего не понимаю, дядя. Сережка что-нибудь или мама?
М о д е с т П е т р о в и ч. Молод ты еще знать, и о матери говорить рано. Позор!
В о л о д я. Я и так все знаю.
М о д е с т П е т р о в и ч. Ничего ты не знаешь… Одним словом, катал я вчера по всему городу, доставал две тысячи для Елены – ну, и могу я достать разве? Не достал, конец. Конец, Володя.
В о л о д я. Папахену конец?
М о д е с т П е т р о в и ч. Какой это ужас – быть бессильным и трусом! Ворочаюсь и плачу, как во сне, а даже крикнуть – и то нет сил. Как я вчера умолял Телемахова, чуть на колена не падал, плакал, брат – нет! «Самому Валентину Николаевичу в руки дам, а вам с сестрицей – ни копейки».