"Вот в этом лесочке, что за балкой, случилась, сударь, история… Мой покойный батенька, царство им небесное, ехали к барину. <…> Везли они к барину семьсот целковых денег от обчества за полгода. Человек они были богобоязненный, писание знали, достаток имели и на чужое добро не льстились, а потому обчество завсегда им доверяло. <…> Чтоб обсчитать кого, обидеть или, скажем, обжулить - храни бог: совесть имели и бога боялись <…> Были они выделяющие из ряда обнакновенного, но, не в обиду будь им сказано, сидела в них малодушная фантазия. Любили они урезать, то есть муху зашибить". ("Петербургская газета", 1887, 4 мая, № 120).
2. Рассказ с установкой на устную речь.
Сюда относятся произведения, язык которых в целом не выходит за пределы литературного, но имеет особенности, свойственные устно-разговорной его разновидности: свободный синтаксис (инверсии, неожиданные присоединения, широкое использование обращений, вставочных и вводных конструкций, свободная компоновка синтаксических целых), элементы просторечной лексики и фразеологии и т. п. Немаловажную роль играют и некоторые более общие художественные моменты: отсутствие усложненности, "литературности" в описаниях, характеристиках, построении рассказа.
"А вот я был ненавидим, ненавидим хорошенькой девушкой и на себе самом мог изучить симптомы первой ненависти. Первой, господа, потому что то было нечто как раз противоположное первой любви. Впрочем, то, что я сейчас расскажу, происходило, когда я еще ничего не смыслил ни в любви, ни в ненависти. <…> Ну-с, прошу внимания. <…> Очевидно, ненависть так же не забывается, как и любовь… Чу! Я слышу, горланит петух. Спокойной ночи! Милорд, на место!" ("Зиночка". - "Петербургская газета", 1887, 10 августа, № 217).
Речь рассказчика в таких произведениях не ощущается как чужая. Это особенно хорошо видно в тех случаях, когда мы имеем "рассказ в рассказе". Чувствуется очевидная близость стилей вводящего рассказчика и второго рассказчика, излагающего главную историю ("Огни", "Рассказ старшего садовника").
3. Рассказ, где нет установки ни на чужую, ни на устную речь.
В произведениях этого типа рассказчик является чистой условностью. Изложение ведется целиком в формах литературного языка. Рассказчик совершенно открыто выступает в роли писателя. Его речь сближается с речью повествователя, как она представлена в рассказах в 3-м лице. Примерами рассказов третьего типа может служить "Жена" (1891), "Рассказ неизвестного человека" (1892), "Моя жизнь" (1896).
В 1888–1894 гг. большое распространение получают рассказы третьего типа - без установки на чужое слово и устную речь ("Красавицы", "Жена", "Страх"; обрамляющие рассказы в "Огнях" и "Рассказе старшего садовника"). Но еще встречаются рассказы с установкой на устное слово (вторые рассказчики в "Огнях" и "Рассказе старшего садовника") и даже на чужую речь (рассказчик в "Бабах").
В 1895–1904 гг. исчезают произведения первого и второго типов.
Остаются только рассказы без установки на чужое слово и устную речь, по манере очень близкие к рассказам в 3-м лице этого периода: "Ариадна" (1895), "Моя жизнь" (1896), "Дом с мезонином" (1896), "О любви" (1898).
Особой оговорки требуют "Человек в футляре" и "Крыжовник". Оба они являются "рассказами в рассказе". Сначала общую экспозицию дает повествователь, а потом вступает основной рассказчик. Его изложению свойственны некоторые внешние черты сказа: "Вот вам сцена", "Теперь слушайте, что дальше". Но этим и исчерпывается сказовость вещи. Во всем остальном это совершенно рассказы 3-го типа. Об этом говорит и "литературность" характеристик и описаний, чуждых "настоящему" устному изложению, и стиль, близкий, особенно по своей синтаксической организации, к письменно-литературному, публицистическому.
"Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания… <…> Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других" ("Крыжовник". - "Русская мысль", 1898, № 8).
О близости к рассказам в 3-м лице говорит и пространственно-психологическая позиций рассказчика, несвойственная произведениям второго типа. Рассказчик изображает не только то, что видел непосредственно он сам, но и точно воспроизводит разговоры, при которых он не присутствовал, мысли героев, которые он не мог знать.
Итак, в рассказах от 1-го лица осуществляется переход от речи рассказчика - реального лица с его индивидуальными особенностями к языку рассказчика условного. Очевидно, что это явление того же порядка, что и замена в рассказах в 3-м лице голосов героев пересказом повествователя. Это показатели общего процесса - снижения внимания к открытому, явному чужому слову.
3
Новые художественные завоевания не предполагали отказа от старых. Включение голоса героя в повествовательную ткань сохранилось у Чехова и в третьем периоде как один из основных художественных приемов. Правда, он существенно видоизменился.
Во второй период в повествовании рассказов, сюжет которых объединялся вокруг центрального героя, был один голос - голос этого героя. Только в больших повестях, где сюжетное изображение было "поделено" между несколькими равноправными персонажами ("Дуэль", отчасти "Палата № 6" и "Три года"), в повествование входили голоса нескольких персонажей.
В третий период повествование рассказов с господством в сюжете одного героя свободно впитывает голоса Других лиц, в том числе второстепенных и эпизодических.
Так, в рассказе "Ионыч" (1898) в речь повествователя вплетены такие различные голоса:
"Местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства".
"… трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге"; "Вера Иосифовна читала о том, как молодая красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника…"
"Вера Иосифовна написала ему трогательное письмо, в котором просила его приехать и облегчить ее страдания".
"Вообще же в С. читали очень мало, и в здешней библиотеке так и говорили, что если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку".
"Иван Петрович <…> прочел смешное письмо немца-управляющего о том, как в имении испортились все запирательства и обвалилась застенчивость" ("Ежемесячные литературные приложения к журналу "Нива", 1898, № 9).
Еще большим, чем во второй период, разнообразием голосов отличается и повествование произведений, сюжет которых не объединен одним героем - "Убийство", "Мужики", "В овраге".
Изменилось и само "качество" голосов героев. Это видно уже в некоторых приведенных выше примерах из "Ионыча". Включение лексики персонажа теперь сплошь и рядом не смещает изложение в другую субъектную плоскость, не превращает его в несобственно-прямую речь. При всех условиях изложение остается целиком в сфере повествователя.
"Тереховы вообще всегда отличались религиозностью. <…> они были склонны к мечтаниям и к колебаниям в вере, и почти каждое поколение веровало как-нибудь особенно. <…> сын в старости не ел мяса и наложил на себя подвиг молчания, считая грехом всякий разговор. <…> Па него глядя, совратилась и сестра Аглая" ("Убийство").
"Но вот знакомые дамы засуетились и стали искать для Ани хорошего человека" ("Анна на шее". - "Русские ведомости", 1895, 22 октября, № 292).
"Публику она так же, как и он, презирала за равнодушие к искусству и за невежество…" ("Душечка". - "Семья", 1899, № 1).
"Ему нашли за тридцать верст от Уклеева девушку Варвару Николаевну из хорошего семейства, уже пожилую, но красивую, видную" ("В овраге").
"Когда-то еще в молодости один купец, у которого она мыла полы, рассердившись, затопал на нее ногами, она сильно испугалась, обомлела, и на всю жизнь у нее в душе остался страх" ("В овраге").
Дело здесь не только в том, что повествование отрывается от стиля одного героя и на него ложатся отсветы стиля персонажей многих. Главное в том, что это не прямое цитирование, как ранее, а полная ассимиляция чужих понятий и слов.