Катехизис
"- Все, сколько вас ни есть, - ни с места, до тех пор, пока все, сколько вас ни есть, не признают, что, сколько бы ни было красавиц на свете, прекраснее всех ламанчская императрица Дульсинея Тобосская!"
В рыцарском романе вздорный этот вызов читался бы как тривиальный (наподобие хода королевской пешки е2-е4) зачин боестолкновения, включающий заодно идейную мотивировку: чтобы не было похоже, например, на вооруженный грабеж. Вызов - он и есть вызов: сила задирает силу; не тезис, а ультиматум; но мы не в рыцарском романе, и так называемый здравый смысл чувствует себя в безопасности:
"- Сеньор кавальеро! Мы не знаем, кто эта почтенная особа, о которой вы толкуете. Покажите нам ее, и если она в самом деле так прекрасна, как вы утверждаете, то мы охотно и добровольно исполним ваше повеление и засвидетельствуем эту истину".
За подобное контрпредложение какой-нибудь сэр Ланцелот или, допустим, Амадис Галльский залил бы кровью - чужой, своей - несколько ближайших страниц. Дон Кихот слышит издевку, но едва ли не сильней раздосадован уверткой: какой интерес в игре, правила которой знаешь один? - вынужден напомнить - вернее, разъяснить:
"- Если я вам ее покажу, - возразил Дон Кихот, - то что вам будет стоить засвидетельствовать непреложную истину? Все дело в том, чтобы, не видя, уверовать, засвидетельствовать, подтвердить и стать на защиту…" -
- чуть ли не уговаривает; чуть не плача; спохватившись, приосанивается:
"…а не то я вызову вас на бой, дерзкий и надменный сброд".
Ах, до чего умен был тот, кто заставил его проговориться в первый же рыцарский день! Поистине, сеньор Сервантес был чемпионом и пребудет королем литературной техники. "Все дело в том, чтобы, не видя, уверовать, засвидетельствовать, подтвердить и стать на защиту"! Это ведь не что иное, как программа Дон-Кихотовой судьбы. И отсылка к сочинениям отнюдь не куртуазным.
Вот, например, в Евангелии от Иоанна - упрек Иисуса Фоме: "ты поверил, потому что увидел Меня: блаженны не видевшие и уверовавшие".
Или Павел учит в Послании к евреям: "Вера… есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом".
И, конечно, в любом катехизисе какого угодно века (мне, впрочем, попал под руку православный, столетней давности, богословский словарь) изъяснено, что вера не нуждается в доказательствах и несравненно выше умозаключений:
"Познание (само по себе) не имеет характера добродетели, так как оно невольно навязывается человеку при ознакомлении его со внешним миром; вера же есть добродетель (а вместе и обязанность)…"
Именно это самое и втолковывает Дон Кихот гогочущей толпе (шестеро шелкоторговцев, семеро слуг) на проселочной дороге.
Выходит, дело не в том, кто первая в мире красавица; даже и не в том, кто первый боец; безумие Дон Кихота куда глубже таких глупостей. Он требует соучастия, причем не понарошке, а по-настоящему: как в первосортном рыцарском романе, - и пусть каждый исполнит свою роль добросовестно. Веру ему подавай. То есть даже не просто примите на веру, а именно уверуйте - явно и несомненно подразумевается переживание, подобное религиозному, - не то изрублю в капусту. Прямо какое-то крещение Руси. Не так давно - в 1492 году - Испания примерно такую же альтернативу предложила своим иудеям.
И в дальнейшем, если разобраться, Дон Кихот только и делает, что воюет за веру - точней, обращает неверных. Кого приглашает, кого понуждает (а ему - в лучшем случае - подыгрывают) разделить с ним почитание каких-то страшно важных для него ценностей - либо истин.
Спрашивается: каких? Вот он, угрожая мечом, приказывает этим самым шелкопрядам уверовать - во что? или: в кого? Неужто в императрицу Ламанчскую, лично им придуманную не далее как позавчера, притом исключительно как аксессуар (у положительного героя наиболее завлекательных книг непременно имеются конь и дама)? Лет двенадцать назад был влюблен в крестьянскую девочку - при встрече не узнал бы в обветренной тетке, - отчего ему до смерти (чужой, своей) хочется, чтобы как можно больше посторонних искренне - искренне! - считали, что она и теперь всех румяней и белее? или чтобы, по крайности, верили - но тоже без тени сомнения, - что в этот ослепительный факт всем сердцем верует он…
Про это и про то
Тут на плечи шлегелей вскакивают гейне-блоки, запальчиво лепеча: это любовь! Причем настоящая, то есть вечная и без пошлости, а не в сантиметровом диапазоне. Хорошему (в смысле - гениальному) мальчику странно и стыдно любить девочку (не имеет значения - какую) иначе как мечтательным проникновением в ее небесную сущность сквозь несказанно прекрасный образ. Да, взаимной такая любовь не бывает, счастливой тоже не назовешь, поскольку и эта сущность, и этот образ, открывшись внутреннему взору на миг, случайно: допустим, средь шумного бала (как если бы некто, послюнив палец, стер мутный слой с переводной картинки), - тут же пропадают из виду. Но пусть вокруг по-прежнему дискотека, - мальчик-то изменился навсегда: теперь память о той минуте - источник его вдохновения; тщетные попытки пережить ее вновь - содержание участи; в споре с самим собой: померещилось или на самом деле случилось - решается смысл его жизни. Дон Кихот, поскольку не гений, ведет этот спор холодным оружием. Смейтесь над ним: тоже нашелся великий любовник - под пятьдесят, хронический почечник, закрашивает зелеными чернилами заплаты на чулках. Но дайте срок - именно он, побитый шут, научит европейских поэтов новому культу Прекрасной Дамы.
С каким наслаждением выписывает Генрих Гейне слова, произнесенные Дон Кихотом в роковой момент, когда копье врага уже приставлено к картонному забралу: "- Дульсинея Тобосская - самая прекрасная женщина в мире, а я самый несчастный рыцарь на свете, но мое бессилие не должно поколебать эту истину. Вонзай же копье свое, рыцарь, и отними у меня жизнь, ибо честь ты у меня уже отнял". Это ли, дескать, не бессмертный пример идеализма чувств.
Русский поэт зашел дальше - сам того не зная, приблизился к Дон Кихоту почти вплотную: в своей Прекрасной Даме сразу (правда, не без подсказки - не без влияния модных в его время философем) опознал Душу Мира и понял свою влюбленность как мистический контакт. По-нашему сказать - как Откровение. Получилась (помимо неизбежной человеческой драмы) трагическая лирика, описывающая сближение и разлад с профессорской дочкой разными богослужебными словами. Например: "Ты в поля отошла без возврата. Да святится имя Твое"…
Вы, наверное, удивитесь: Дон Кихот, посвящая окружающих в свои отношения с Дульсинеей, позволяет себе кощунства не менее дерзкие. "Она сражается во мне и побеждает мною, а я живу и дышу ею, и ей обязан я жизнью и всем моим бытием", - говорит он Санчо Пансе, которому откуда же знать, что это переиначенная цитата из речи апостола Павла в афинском ареопаге: "Ибо мы Им живем и движемся и существуем…"
Но духовные-то лица - в курсе. То-то они и вьются за Дон Кихотом на протяжении всего пути - бесчисленные каноники, священники, лиценциаты: экзаменуют, увещевают, обличают, противодействуют - и в конце добиваются своего. То-то и он питает к ним безотчетную ненависть и при каждом удобном случае - почему-то принимая людей в балахонах за бесов, - наскакивает с копьем, как рассказано выше.
Однако даже и Санчо, при всей своей якобы простоте, чует: с этой пресловутой страстью Дон Кихота к Дульсинее что-то не так. Предмет (верней, прототип, толстяку известный) чересчур превознесен и приукрашен, - это как раз понятно: любящие все страдают куриной слепотой. Но тут и загвоздка: что за любовь, которой не нужно совсем ничего, - блаженствующая в безличности, - подобная поздравительной открытке без подписи, как бы от неизвестного? И не хочешь, а призадумаешься: на самом-то деле - кто адресат?
"- Подобного рода любовью должно любить Господа Бога, - такую я слыхал проповедь, - сказал Санчо, - любить ради него самого, не надеясь на воздаяние и не из страха быть наказанным. Хотя, впрочем, я лично предпочел бы любить его и служить ему за что-нибудь.
- Ах ты, черт тебя возьми! - воскликнул Дон Кихот. - Мужик, мужик, а какие умные вещи иной раз говоришь! Право, можно подумать, что ты с образованием".
Опять он выдал себя. Верней, опять - и в который уж раз - взглянул читателю прямо в глаза наш господин и учитель, Дон Мигель.