D. и T. СВОЕЮ КРОВЬЮ…
Наитончайшие умы разобъяснили, задыхаясь, почему эту книгу должно почитать главной литературной удачей человечества. Нет на свете, - утверждают единогласно шлегели и гегели, - другого романа столь увлекательной глубины. Расходятся всего лишь в одном важном пункте: понимал ли сам автор, что сочинил? догадывался ли, к примеру, что заглавный герой - не идиот, а идеал? или сеньор Мигель Сервантес де Сааведра не знал такой печали - ограниченный началом семнадцатого века, не умел, как потомки-романтики, оплакать в Дон Кихоте - себя, Дон Кихота - в себе, и это как раз тот, особенно счастливый для шлегелей, случай, когда текст умней своего творца?
Нам ломать голову над такими вещами, слава Богу, не приходится; в советском издании на последней странице красуется штамп: "Значение "Дон Кихота" заключается в полном и ярком отображении жизни Испании на рубеже феодальной и капиталистической эпох"!
Познавательная ценность
С этой точки видно далеко, причем ландшафт совершенно буколический. Везде следы довольства, кое-где - и труда, и никакая ужасная мысль не омрачает душу. Проносятся, сбивая с ног неосторожного путника, стада овец, быков, свиней, - стало быть, животноводство на подъеме. Вращаются крылья ветряных мельниц, колеса мельниц водяных, грохочут на сукновальне гидравлические молоты, - похоже, и с техникой все в порядке. Типография завалена работой; книги повсюду в большом ходу; две-три найдутся на первом попавшемся постоялом дворе; личная библиотека мелкопоместного дворянина включает около сотни томов; разговор о литературных новинках - обычный застольный; присовокупим сельскую художественную самодеятельность: хороводы козопасов и все такое. Культура, одним словом, процветает. Уровень материального достатка - соответственный; что-то незаметно, чтобы крестьяне жили впроголодь или работали до седьмого пота; и прямо-таки невероятно часто встречаются среди них несметные богачи. Люди других сословий тем паче не бедствуют; к тому же кое у кого есть родственники в Америке. Наконец, повсюду торжествует правосудие: каторжники, этапируемые на галеры, и те в один голос признают, что наказаны по заслугам; араб, и тот одобряет свое изгнание; действительно, говорит, нельзя было не выдворить меня, притом с семьей и без имущества, поскольку некоторые из лиц нашей национальности лелеяли преступные замыслы; доколе, говорит, могло королевство пригревать змею на своей груди… Недобитых евреев и неискренних выкрестов, с ними колдунов и фальшивомонетчиков жгут где-то за горизонтом, а на местах общественный порядок поддерживают народные дружины - Святое Братство… Короче - данная энциклопедия испанской жизни исполнена в соцреалистическом ключе (наподобие, скажем, кинофильма "Кубанские казаки") - то-то и сделалась тотчас по выходе излюбленным чтивом слуг.
Внедренный в такие обстоятельства инопланетный полицейский робот выглядел бы уморительно даже в скафандре суперпрочном: без толку тратит энергию аккумуляторов и словарный запас. Помогаю вдовицам, охраняю дев и оказываю помощь замужним, сирым и малолетним! Помогать беззащитным, мстить за обиженных и карать вероломных! (Звучит, как точить ножи-ножницы! или починяю примус! - но странным, печальным образом напоминает что-то совсем другое). Реклама потешная: помочь замужней, всем известно, средства нет! - и где же в Испании на рубеже феодальной и капиталистической эпох вы заметили сирого? Вот разве что этот подпасок, с которым не расплатился деревенский кулак. И неприятная история во втором томе: тоже кулацкий сынок свалил во Фландрию, дефлорировав дочь дуэньи. На всю эпопею - двое обиженных! И читателю верноподданному приятно сознавать, что в обоих случаях грамотный юридический совет пособил бы потерпевшим, уж наверное, успешней, чем копье юродивого.
Стеклянная голова
А он и сам не зациклен, так сказать, на униженных-оскорбленных: не диссидент, не заступник народный, тем более не Гамлет какой-нибудь - далек от предвзятых идей типа что будто бы не то строй прогнил, не то век жестокосерд, или, там, Испания - тюрьма… Боже избави! В современности, благоустроенной Филиппом III и герцогом Лермой, - лишь одно не нравится Дон Кихоту: что она норовит обойтись без него.
Впрочем, он убежден, что это с ее стороны - притворство; что на самом деле все эти чужие люди, снующие мимо по каким-то якобы своим делам, - да и лодка у берега - и мельница на пригорке - существуют не сами по себе, а только чтобы подманить его и подать условный знак, - и всякий раз что-то мешает угадать, какого ответа ждут, какого жеста или поступка, - всякий раз не на того заносишь меч - призрак приключения, кривляясь, исчезает, - и опять барахтаешься в дорожной пыли, весь избитый, плюясь зубами.
Злой волшебник из глубины пространства с ним играет, словно бумажкой на веревочке: бумажка шуршит - Дон Кихот бросается в атаку - зрителям весело.
А читателю - еще веселей, причем его забава утонченней: для него черепная коробка героя прозрачна, словно стеклянная; отчетливо видно, как ум заходит за разум, реальность втесняется в другую реальность, - и вот под давлением воли очередная ошибка превращается в очередную глупость.
Скажем, проезжает ночью по дороге катафалк - пылают факелы, попы поют. Что везут покойника - безумец понимает, а ритуала не узнает - словно впервые видит эти одеяния, впервые слышит этот речитатив, - не приветствует, короче говоря, пресвятую католическую нашу мать, а, наоборот, ощетинивается.
"Он вообразил, что похоронные дроги - это траурная колесница, на которой везут тяжело раненного или же убитого рыцаря, и что отомстить за него суждено не кому-либо, а именно ему, Дон Кихоту; и вот, не долго думая, он выпрямился в седле и, полный отваги и решимости, выехал на середину дороги…"
Смотрите, смотрите: вообразил, решился, уже действует, - но какой-то предохранитель в поврежденном мозгу еще не вышел из строя; запрашивает - в чем долг и кто враг!
"- По всем признакам вы являетесь обидчиками или же, наоборот, обиженными, и мне должно и необходимо это знать для того, чтобы наказать вас за совершенное вами злодеяние или же отомстить тем, кто совершил по отношению к вам какую-либо несправедливость".
Но у кого же хватит терпения вежливо сносить нелепые расспросы. Дон Кихоту, как обычно, хамят, - и он больше ни о чем не думает, а знай наносит удары.
Рекорд мира
Признаюсь: эта его черта - щекотливость, или раздражительность, меня трогает: тут он непредсказуемо живой - сумасшедший неподдельный, простодушный, опасный: осмельтесь выказать ему хоть малейшее пренебрежение - или, хуже того, проговориться, что он смешон, или - от чего Боже вас сохрани - намекнуть, что у него не все дома, - какая мощь вдруг является у него в руках и голосе! какой он делается быстрый! разобьет вам голову на четыре части, как тому погонщику мулов - помните, на первом постоялом дворе? - и отвернется равнодушно.
Храбрость есть храбрость - пускай назойливо неуместная, - ничего, что исключительно рукопашная: с панической ненавистью ко всему огнестрельному… Восхищаться не обязательно, - а не уважать невозможно. (И не сострадать - связанному, в клетке).
Но что в хорошем настроении он угощает собеседников замечательными речами о таких предметах, как военное искусство или, допустим, супружеское счастье, - это типичный авторский произвол. Это з\к Сервантес, обогатив свою память и так далее, почитает нужным при случае увековечить несколько общих мест - слогом, по-видимому, абсолютным.
Насколько в силах судить иностранец, и весь-то текст "Дон Кихота" - назло мадридской, севильской, вальядолидской какой-нибудь литературной элите 1600-ых - рекорд мира в прозе: вот вам! удостоверьтесь - всё, что угодно, можно сказать так, что лучше нельзя!
Но какой нос он им всем натянул! Под видом революции лубочного жанра - под видом пародии, затмившей все оригиналы, - написал про что хотел, - про самое смешное из самого главного - про то, что самое главное - оно-то и есть самое смешное.