1. Anikin Daniil. ‘‘Politika pamjati v sovremennom rossijskom obshhestve: urbanisticheskij aspect’’, Izvestija Saratovskogo universiteta 11 (2011). P. 3–7. (in Russian).
2. Anikin Daniil. ‘‘Politika pamjati v sovremennom ukrainskom obshhestve’’, Suchasna ukraїnіstika: naukovі paradigmi movi, іstorії, fіlosofії: Zb. Statej, ed. Ol’ga Cherems’ka and Oleg Kuz’ (materіali ІU mіzhnarodnoї nauk. konf., Harkіv, 8–9 kvіtnja 2014 r.). Harkіv: HNEU Publ., 2014. P. 210–216. (in Russian).
3. Anikin Daniil. ‘‘Strategii transformacii politiki pamjati v sovremennoj Rossii: regional’nyj aspect’’, Vestnik Volgogradskogo gosudarstvennogo universiteta 3 (2012). P. 121–126. (in Russian).
4. Koposov Nikolaj. Pamjat’ strogogo rezhima: Istorija i politika v Rossii. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie Publ, 2011. 315 p. (in Russian).
5. Makarov Andrej. ‘‘Politika pamjati kak jelement regional’noj kul’turnoj zhizni’’, Vlast’ 12 (2008). http://cyberleninka.ru/article/n/politika-pamyati-kak-element-regionalnoykulturnoy-zhizni (date of access: 01.06.2015) (in Russian).
6. Nіkolaєc’ Jurij. ‘‘Polіtika іstorichnoї pam’jatі v Ukraїnі na pochatku XXI st.’’, Polіtologіchnі studії: Zbіrnik naukovih prac’ 2 (2011). P. 192–204. (in Ukrainian).
7. Pozdnjakova-Kіrbjat’єva Ellina. Socіologіja socіal’no-іstorichnoї pam’jatі:teoretikometodologіchnі ta empіrichnі studії. Zaporіzhzhja: Zaporiz’kij nacional’nij universitet Publ., 2014. 400 p. (in Ukrainian).
8. Riker Pol’. Pamjat’, istorija, zabvenie. Moscow: Izdatel’stvo gumanitarnoj literature Publ., 2004. 725 p. (in Russian).
Новая культурная история и репрезентация травмы в мемуарах ингерманладнских финнов
Саволайнен Е. А.
Современные попытки написать единый учебник истории, который мог бы примирить разные группы общества – продолжение выстраивания "сверху" системы ценностей и идентичности. Это история "великих людей" и история военных конфликтов между воображаемыми сообществами, но в этой версии истории нет места частному человеку. Авторов таких предложений можно упрекнуть в недостаточном знакомстве с западной послевоенной философией, которая отрицает монополию на истину и говорит о невозможности редукции к единству. Пересматривать и критически анализировать прошлое – та функция социально-гуманитарного знания, без которой было бы невозможно развитие гуманитарной науки.
В 1980-х гг. на Западе начинает свое развитие "новая культурная история" или историческая антропология, как альтернативная методология исследований, обращенная к микроистории и возможности "остраннения", изживания из себя посттравматического опыта. Фокус таких исследований сосредоточен на расщепленном взгляде на историческую ткань. История предстает не единым монолитом – она становится многомерной, руинизированной, автор повествования выступает не жертвой, но свидетелем.
Также с 80-х гг. в США развиваются междисциплинарные исследования травмы на стыке психологии, культурологии и истории. Началом стало новое прочтение работы Фрейда, где он рассматривает меланхолию либо как фиксацию на моменте травмы, либо как культурную амнезию, реакцию вытеснения. Второй тип реакции – печаль, скорбь – как проработка травматического опыта, открытие нового взгляда на проблему, изменение отношения, помогающее человеку примириться с травмой и не замыкаться в ней, находить новое "психическое пространство".
В России разговор о травме остается ненормативным, что имеет под собой целый комплекс причин. Закрытость архивов, государственный заказ на историографию и преподавание истории в школах, страх повторно пострадать или нежелание открывать для себя тяжелые страницы, сложность работы и степень ответственности исследователя в работе с таким материалом – только самые очевидные из них.
Этот комплекс порождает соответствующий способ историописания, в котором нет места для иных групп или сообществ, маркирование которых сложнее, чем "победитель" или "побежденный": жертва становится виновником совершенного над ней насилия, свидетель – потенциальной жертвой. Все эти пленные, специально переселенные, репатриированные, депортированные создают хаос, дробятся и множатся, создавая статистические неудобства и подрывая усилия по созданию единого "здания" исторической науки.
Когда исследователи работают только с бюрократическими архивами, то реальность отдаляется, подменяется указами, цифрами, на которые обычно ссылаются историки-сталинисты, упорные апологеты метанарраций. К тому же архивы закрыты для публики, получить дело даже близкого родственника часто оказывается затруднительным, поэтому спекуляции на цифрах вполне закономерны, а мотивация таких историков – отдельный этический и мировоззренческий вопрос. Такие исследователи часто говорят об излишней стигматизации травмирующих событий, но после того как произошла трагедия, и это уже стало предметом хрестоматии по истории, "считать трупы" не совсем этично. Стигматизация, упоение своей трагедией – как раз фрейдистская меланхолия, зацикленность и невозможность вырваться из круга воспоминаний. В западных научных школах, где гуманитарная наука значительно менее ангажирована, чем в посткоммунистическом мире, имея более широкую источниковую и методологическую базу, исследователи также критикуют стигматизацию, но уже с иной стороны. Любой пострадавший считает, что его опыт неповторим, и оскорбляется, когда его трагедию сравнивают с другими, не уступающими по жестокости и часто имеющим схожие причины и динамику. Особенно авторов феминистской критики такие размышления выводят на фундаментальные антропологические вопросы: об имманентности жестокости и насилия в человеческом мире, о построении общества и власти, о репрезентативности и мотивации. Обобщение производится опять-таки не только и не столько на архивной статистике, сколько в формате case studies, где архивы лишь дополняют и комментируют рассматриваемый феномен.
Кейс, который натолкнул меня на размышления – мемуары моего отца, а затем книга его друга детства, с которым их судьбы пересекались на родине, в ссылке и в зрелом возрасте. Независимо друг от друга они написали тексты, которые с двух разных ракурсов и в двух разных жанрах описывают одно событие – геноцид ингерманландских финнов. В текстах обнаруживаются перекрестные отсылки, они "склеиваются" в единое высказывание, дополняя друг друга. Сопоставление двух текстов и двух способов писать (мемуарный текст как "сухой остаток" памяти и текст книги, снабженный справками, комментариями и иллюстрациями, как попытка исторического осмысления своей судьбы) позволяет более ясно увидеть субъективность обоих рассказчиков, а историю в целом – многомерной.
История ингерманландских репрессий в советское время замалчивалась, она появляется в официальном дискурсе лишь в 1990-х гг.Активное участие в собирании свидетельств и создании базы public history приняли общество Inkerin Liitto и лютеранская церковь Ингрии. На сегодняшний день накопился достаточно обширный корпус литературы: мемуары, научная публицистика, опубликованы архивные данные.
После Зимней войны и поддержки Финляндией гитлеровской Германии во время Второй мировой войны ингерманландцы автоматически как часть финского этноса стали врагами народа. Массовые депортации по 5-й графе начинаются с марта 1942 г., поскольку одна группа финнов попала под Блокаду, вторая – с оккупированной территории бежала в Эстонию, затем в Финляндию, но была репатриирована на родину и депортирована в места специального переселения. Их расселили малыми группами по более чем двум десяткам регионов РСФСР, а также в союзных республиках в Средней Азии.
Вероятно, здесь стоит сказать о перформативности мемуарного текста как жанра – это не разыгрываемый "театр военных действий" или трибунные высказывания, а пережитое, субъективное, и поэтому время и пространство здесь представляются значительно более выпуклыми.