Через час начались схватки, а еще через час родился заморыш – слабенькая, сосать не могла. Веса девочки при рождении бабушка не помнит. Год выхаживали. Наконец, как стала ходить, все пошло нормально. Заговорила в 12–16 месяцев. Ева росла общительной, но истеричной. "Это сейчас она такая тихая, спокойная, а раньше чуть что – могла биться в истерике". На мой вопрос ("То есть как?") бабушка уточняет: например, не купишь, что она хочет в магазине, бросалась на пол, выла, билась об пол.
Я:
– И что, добивалась?
– Когда как.
После посещения детского сада Ева стала значительно послушнее, а как пошла в школу, проблем с воспитанием не было. И до сих пор нет. Занимается сама, учится на "отлично" по всем предметам.
Другое важное обстоятельство – совместное проживание не обходилось без крупных конфликтов. Неоднократно заходила речь о разводе, но дело до этого не дошло, так как девочка была необычайно привязана к отцу. Мать она, конечно, очень любит, но с отцом у них другие отношения.
За все время беседы бабушка подробно и обстоятельно говорила обо всех, часто оценивая людей и события, но о своем муже, дедушке Евы, ни слова. На мой вопрос о его отношениях с внучкой ответила кратко: "Нормально. Он ни во что не вмешивается, живет больше для себя". "Возможно, как зять", – подумала я про себя. Бабушка говорила о своей большой ответственности за внучку, о своих тревогах за будущее семьи. На время родители оставили девочку на попечение бабушки и уехали за рубеж на заработки. Но было понятно, что ныне, несмотря на сложность жизни за рубежом, родители Евы о разводе не помышляют.
– Тебе хочется что-то добавить к истории, рассказанной бабушкой.
– Нет, – ответила Ева.
– Ты все это знала?
– Да, мама рассказывала.
– А есть ли у тебя другие жалобы кроме энуреза?
– Какие?
– Сон, аппетит, сердцебиение, колики, слабость, мало ли что может быть?
– Нет, – говорит Ева, а бабушка добавляет:
– Тьфу, тьфу, она даже гриппом не болеет, крепкая, только вот это. Она так страдает.
– Ну что ж, – подхватываю я, обращаясь вновь к Еве, – если хочешь разобраться, почему "это", что означает "это", что оно – "это" – от тебя хочет... впрочем, ты понимаешь, что я говорю о совместном поиске причины.
– Да, я знаю, я хочу.
– Я понимаю твое нетерпение, желание поскорее разобраться с этим. Но давай не будем принимать поспешных решений.
Я предлагаю Еве еще одну встречу, беседу наедине, после которой мы примем решение о необходимости терапии.
Беседа с Евой подтвердила ее страдания, связанные с бесконечными и безрезультатными попытками покончить с "этим". Она перепробовала все: две недели вообще не пила ни капли воды – только одни сутки было сухо. "И откуда это все набирается?"
– Т о есть? – спрашиваю я.
– Если я не пью, то откуда это?
Энурез, под названием "это", был основной темой, на которую она отзывалась активно: лечила она его и с помощью трав и нетрадиционных методов, и специальным пластырем. Помогали только таблетки, пила месяца два – и несколько лет все было хорошо (названия таблеток, как и точного срока их позитивного эффекта, не помнит). На мой вопрос, почему она вновь не обратилась к врачу и не начала курс лечения таблетками, ответила: "Я не очень верю, что они меня вылечили, ведь снова началось, не думаю, что они окончательно помогут".
– То есть, – уточняю я, – ты думаешь, что это не болезнь, а что-то иное?
Тут я себя поймала на том, что, как и Ева, называю ее энурез "это".
– Наверное, – отвечает она.
– Твоя война с этим "это" безрезультатна, оставь его в покое. Я больше говорить об "этом" и не буду. Если ты решишь обратиться к терапии, то мы будем говорить о тебе, о твоей жизни, друзьях, переживаниях, а оно – "это" – пусть делает что хочет. Если сама захочешь, можешь говорить обо всем, что в голове, в мыслях; будем анализировать, искать около, пока не нащупаем главного, не поймем основную причину.
Ева согласилась. Остальная часть беседы показала ее пассивность в отношении к реальности, к будущему. Между днем и ночью она постоянно находится в страхе ожидания. Расставание с родителями воспринимается ею прагматично: они нашли работу, работают, помогают.
– Хотят собрать денег на репетиторов, через год надо готовиться к вуз. Скучаю, – говорит она без энтузиазма, – но скоро же каникулы, я поеду к ним.
Друзей у Евы, как она считает, достаточно, но из-за "этого" не может ночевать у подруг. Опять она повернула тему на "это" – на что я обратила ее внимание. Она улыбнулась:
– Знаете, я с друзьями об этом говорить не могу. Даже с подругами.
– Да?
– Ну что вы, как можно? – как бы оправдываясь, объясняет Ева.
– А как ты думаешь, они бы сказали тебе, если бы и у них было такое?
– Только Л. Точно, она бы поделилась, но я с ней тоже, хотя, (Ева потупила взор), кажется, не говорила, не помню.
– Это твое право иметь и хранить свои тайны и секреты. Я вот не имею права выдавать никому, даже самым близким родным, ничего из доверенного мне пациентами. Все, что ты будешь здесь говорить, я также не имею права разглашать без твоего согласия.
Далее я плавно перешла к основным правилам аналитической терапии. Мы договорились о начале терапии с частотой один раз в неделю. Я была уверена, что это случай классического невроза – повторение травмы. Он также был связан с мамой и темным подъездом – утробой. Позитивное воздействие неизвестного препарата и недоверие к нему оставляло впечатление эффекта плацебо.
Информация, которой я владела, позволяла предполагать наличие неразрешенных эдиповых проблем, а также (хотя об этом речи не было) несложившихся, или вернее, сложившихся отрицательно переживаний, – тревоги, зависти, ревности, агрессии – связанных с матерью. В связи с преждевременными родами затруднения в отношениях могли вызывать бессознательные негативные чувства у обеих. У матери: я плохая мать, ребенок избегает моего лона, а потом груди. Удочери: есть кто-то, кого любят больше меня, здесь (в лоне) стало настолько страшно, что надо выскочить наружу, родиться. Но и здесь все осложнено. Условия искусственного вынашивания, – кювез, тишина и безмолвие, одиночество – встречи мамы и дочки не более двух раз в день.
Способствовало ли это появлению и развитию эмоциональных связей, доверию и уверенности в отношениях матери и ребенка? Не с этим ли связано приступообразное поведение девочки до 3 лет? Она падала (демонстрация смерти, акция страдания?), билась в истерике (агрессия-отчаянье).
Новейшие психоаналитические исследования и данные экспериментальной психологии доказывают значение первичной привязанности и опасные последствия их деформации, в частности, в случаях преждевременных родов.
Я понимала сложность предстоящей работы, связанную не только с особенностями подросткового возраста, но и многочисленными неудачами Евы, ее фиксацией на "этом", как она называла свой энурез. Я решила начать с поддерживающей терапии и не спешить с переходом к собственно психоаналитической, чтобы дать пациентке возможность почувствовать безопасность и надежность терапевтических отношений.
Первые 3 месяца она была осторожна, подчеркнуто вежлива. Интонации голоса приглушенные, лишенные выразительности. Ева не уклонялась от ответов на мои вопросы, но обо всем говорила неопределенно, отстраненно, не выражая ни своего отношения, ни переживаний. Она была как бы около, где-то рядом со своим детством, родителями, играми и подругами. Словно наблюдатель, она перечисляла факты и события. Я слегка подбадривала ее, полушутливо подталкивая неоднозначными междометиями, выражающими эмоциональную причастность.
Отсутствие моих оценок и интерпретаций вначале смущало Еву. Возникали паузы, которые, чтобы не увеличивать ее тревогу, я заполняла вопросом или переводила разговор на иную тему. Я обнаружила в своих записях достаточно часто повторяемые мною поддержки типа: "Если тебе не хочется, об этом можешь сегодня не говорить", или "Это, может, и важно, но не стоит спешить, расскажешь тогда, когда будешь готова, захочешь" и пр.
Ева постепенно обретала свободу и уверенность, а терапия начала уже входить в аналитическое русло, когда она вдруг рассказала о своем часто повторяющемся сне. Она ищет туалет. Она идет по темному, узкому, длинному коридору. Потом что-то происходит. Она теряется, пугается. Дальше не помнит ничего. Потом вдруг оказывается на унитазе и долго писает.
– В этот момент я всегда просыпаюсь, – говорит она и замолкает, смотря мне в глаза, словно ждет моих комментариев.
– И что? – спрашиваю я. Она повторяет:
– И просыпаюсь.
Я:
– И...
Она:
– Как обычно.
– Как обычно? – повторяю я.
Пауза начинает угнетать. Ева продолжает молчать. Я вновь задаю вопрос:
– Что ты чувствуешь?
– Во сне приятно, просыпаюсь – злюсь.
– Злишься?
Она продолжает молчать.
– Злишься, потому что?
– Да, – говорит она зло и продолжает, – опять! Каждый раз!
После паузы я уточняю свой вопрос:
– Ты злишься на себя или на свое тело?
– Не знаю, – отвечает она растерянно и как-то сникает. Вновь возникает пауза, после которой я говорю полушутливо-полусерьезно: