Кальпиди описывает пространство Перми определениями кривизны, лабиринтности очень настойчиво. В локальном контексте это тем более явно, что Пермь издавна гордилась прямизной своих улиц. "Пермь выстроена правильнее Нью-Йорка", – как заметил некогда П. И. Мельников, и его фраза настойчиво цитируется во многих историко-краеведческих описаниях Перми. У Кальпиди же Пермь "кривоколенная" (С, 87), приведенная выше ссылка на "прямые проспекты Перми" (П, 91) – единичная формула. Пермь в стихах Кальпиди – город с онтологически искривленным пространством, поэтому свойство кривизны приобретают даже пресловутые проспекты: "переулки подъедала проспекта рваная змея" (А, 21). В планировочном отношении в Перми нет переулков в точном смысле этого слова, это регулярный по своей застройке город. А в Перми Кальпиди мы путаемся в "валежнике ночных переулков" (П, 76; А, 48), блуждаем в "ржавых патрубках гудящих переулков" (П, 34). Все дело в том, что "переулок" семантически связан с атрибутом кривизны, характеризует пространство потустороннего мира, которому принадлежит Пермь. Поэтому Пермь – косоносая:
кто сегодня рыжей ночью мне покажет волчий норов?
– косоносая сатрапка, бабка, бросившая внуков, -
атропиновая Пермь (А, 45).
Неожиданное антропоморфизирующее город определение, косоносая, устойчиво. Герой блуждает "по твердым, как горб, сквознякам косоносой Перми" (П, 34), "в косоносой Перми дочь не знает отца" (П, 37).
Лабиринтность, кривизна Перми выражаются и в том, что Пермь в стихах Кальпиди предстает как пространство странствий. Герой существует в этой поэтической реальности, как правило, в модусе блужданий по городу, это городской "шатун" (П, 76), бродяга, его жизнь – городская Одиссея.
Если структурно и семантически идентифицировать тип художественного пространства, представленный пермским циклом Кальпиди, то ближайшая ему аналогия будет в так называемом фольклорном "выморочном месте", свойства которого проанализированы достаточно полно Вяч. Вс. Ивановым и В. Н. Топоровым в работе о славянских языковых моделирующих семиотических системах [Иванов, Топоров 1965: 174]. В ближайшей же художественной традиции прототип Перми угадывается достаточно легко – это пространство "Метели" Бориса Пастернака, которой, в свою очередь, предшествуют метельные пространства "Бесов" А. Пушкина и "Снежной маски" А. Блока. Связь точечно просле-живается даже на уровне фразеологии, "снегом набитый посад" Перми (П, 119) – это, конечно, реминисценция пастернаковской "Метели". Пермь Кальпиди погружает нас в бесконечно круговое блуждание по кривым переулкам ночного города, охваченного дикой свистопляской метели. Это ночной город с просквоженными ветром безлюдными улицами и глухими переулками, которые оживляются только "треском худосочных реклам из неона", город мрачный и жестокий, напоминающий "детдом ночной порою".
Говоря о структурно-семантическом родстве типа городского пространства, созданного в стихах Кальпиди, с образами пространства, уже реализованными в поэтической традиции, мы менее всего хотим указать на зависимость или заимствования. Совсем нет. Пермский цикл Кальпиди говорит как раз об обратном: об органичном освоении самого типа мышления на уровне универсального языка элементарных единиц структуры и смысла. Формируя новый художественный миф, Кальпиди не использует готовые формы, а восходит к первичным элементам мифа. Его Пермь – новый и художественно оригинальный вариант реализации одного из древних вариантов пространства иного, потустороннего мира, в который вступает герой и претерпевает в нем смертельные испытания.
Эти улицы не отпоить ни крепленым укусом вина,
ни курчавым урчанием снега,
никакой пилой не спилить подытоженный ветром валежник ночных переулков.
Словно взломанный череп коня, Пермь лежала,
и профиль Олега
(здравствуй, тезка отца) запечатал окно караулкивозле оптовой базы: так стекло переводит на жесты
свистопляску пурги – в макраме крахмальных узоров.
Сателлитом зимы чистоплотная судорога жести,
как слоеный пирог, на реке возлежит без призора.
<…>
Пермь, однако, лежит, и размолотый треск худосочных
реклам из неона
долетает браслетом до запястья простой водосточной трубы…
Черт подует в кулак – город срочно возьмет оборону,
кожемитом подошв будет снегу бездарно трубить (П, 76).
В выморочном пространстве города, где властвует нечистая сила, раздолье только инфернальным птицам. Пермь Кальпиди густо заселена черными птицами: "Пермь – пернатое засилье, вотчина ворон и галок" (А, 45). Здесь "снег воронами декоративно закапан" (П, 91), а при входе в заколдованный круг Перми нам "салютуют, залпами треща воронами заряженные рощи" (П, 50). Черный окрас, разумеется, не только предметный атрибут, но и символический классификатор инфернальности зловещих пернатых: грачи "черные изнутри – и не загадка, каким цветом их крик обозначен" (П, 70). Следуя логике мифа, Кальпиди предлагает иронический вариант этиологии пернатости Перми: "Вилообразный дракон, пролетая Уральский хребет / (Змей ли Горыныч? Короче – фольклорный садист), / был обнаружен Иваном и сбит, но секрет / в том, что разбился на тысячи каркнувших птиц" (П, 56). Глубинным внутренним свойством выморочной реальности Перми, актуализированным в стихах Кальпиди, является все пронизывающий мотив оборотничества, выражающий инфернальную сущность города. Он связан с универсальным свойством кривизны, переводя его в акциональный ряд. В Перми нет ничего прямого, непосредственно данного, все кривляется: "Пермь, у ореха внутри тоже кривляется ночь. / Сколько ж орехов сломать, чтобы с твоею сравниться?" (П, 70); "над Камой, <…> – перевернутый при отраженьи треЧ / кривлялся" (С, 88). Распространенный вариант этой доминанты – мотив ряжения, переодевания, маски, сокрытия истинной сущности. Сомнительна даже река: "смотрите: река вдоль Перми пробирается пешая. / Как ей не надоест наряжаться уральской водою?" (П,171). "Пермский командор" притворяется невинной фигурой "гипсового атлета, / трехметровым веслом намекая, что Кама – не Лета" (А, 28). Пермь, иначе говоря, предстает как пространство кривляющихся личин.
Характерно, что в ряде пермских стихотворений Кальпиди присутствует отсылка к театру, слово премьера, прозрачно анаграммирующее имя "Пермь", – одно из знаковых слов его словаря. Оборотничество в пермском мире Кальпиди, таким образом, связано и с интерпретацией одной их реальных черт городской жизни: Пермь традиционно гордится статусом театрального города. Обыгрывание этой реалии в стихах Кальпиди проницательно выявляет ее структурный характер в рамках провинциального текста русской литературы. Сошлемся на мнение Т. В. и П. А. Клубковых, в работе которых проанализирована устойчивая семантическая связь категорий провинциальности и театральности, выражающаяся в "формировании театральной метафоры" как объяснительной структуры провинциальной жизни [Клубкова 2000: 151].
Свойство оборотничества как универсальное качество Перми совсем не безлично. За всеми инфернальными свойствами городского пространства чувствуется единый субъект превращений, режиссер тотальной игры: "Кто это в хлопья одел арифметический рой?" (П, 70).
Город в стихах Кальпиди предстает не только в предметной конкретике и единстве пронизывающих ее мифологических мотивов. Пермь живет и действует как единое существо, Пермь персонифицирована. Она предстает как "косоносая сатрапка, бабка, бросившая внуков". Но чаще в изображениях Перми присутствуют отчетливые териоморфные черты: у города "семипозвоночнорастущеупрямогигантское тело" (П, 131; 1985); "переулки подъедает проспекта рваная змея" (А, 21). Мотив змеи в описании Перми всплывает и в пушкинской реминисценции: "Словно взломанный череп коня, Пермь лежала, и профиль Олега <…> запечатал окно караулки" (П, 76).
Пермские мосты у Кальпиди напоминают о допотопных чудищах пермского периода:
Энергичный, заваленный фарами мост -
унисон интенсивных клаксонов машин.
Мост – пружина гудрона, и хобот, и хвост,
хоровая капелла чешуйчатых шин.
Мост – тире в предложении: "Берег – на брег
Нападает". Мост лижет вонючий топляк,
И уже не понять, где спекается снег
на реке, где качается звездная тля.
Заскрипит в Мотовилихе самка моста,
ее брачную песню глотнет виадук:
вот готовый к любви, он на сваи привстал -
стык рельс, рельс стук. (П, 34,35)
Иногда душа города вырывается на волю в виде невероятного чудовища из арсенала неопределенно-мифологических воспоминаний и ассоциаций:
По твердым, как горб, сквознякам косоносой Перми
несется античная стерва,
за ней, отливая облизанным пламенем воском,
несется ее околдованный похотью круп.
Внутри у нее закипают кровя дракона и тролльши.
Она не боится <… > моих перепачканных рифмами слов.
Я дольше улыбки грача не могу ее видеть и дольше,
чем крикнуть: "Убью!" – с ней ни разу расстаться не мог (П, 37)