Распутин легко заговаривал с незнакомыми - на улице и в поезде, в гостинице и на проселочной дороге, в центре Москвы и Петербурга или на окраине захолустного сибирского села. Подобная общительность, правда, часто вызывала глухое раздражение у тех, кого он считал "самыми родными". Сам же он - за исключением редких вспышек гнева - был приветлив и ровен со всеми: не осталось ни одного упоминания о его высокомерии или намеренной грубости.
Недоброжелателей Григория возмущало то, что "грязный мужик держит себя с ними как равный". По словам ссыльного революционера, отбывавшего срок наказания в Покровском, Распутин встретил его "любезно и радушно... Без тени какой-либо неловкости и застенчивости... прямо и просто обратился ко мне: "Эх, миленький, миленький, чую я, долго еще тебе страдать-то здесь придется". Ссыльного освободили лишь после падения романовской монархии.
А как отмечал последний министр внутренних дел, Распутин подкупил его лишь тем, что всего-навсего "зло не говорил про людей".
Даже его будущий непримиримый враг Гермоген без всякой лести говорил о Распутине: "Это раб Божий. Вы согрешите, если даже мысленно его осудите". (Гермогену Распутин предрек смерть от рук его же прихожан. Так и произошло: в кровавые годы русской смуты с ним зверски расправились, без суда и следствия, те, кто еще вчера внимательно прислушивался к его словам.)
При первом знакомстве Распутин долго жал руку, пристально вглядываясь в глаза собеседника, заставляя его опустить взор. Этот нехитрый прием, позволяющий запомнить Распутина даже после совершенно случайной встречи, как правило, срабатывал. Почти всегда знакомство с ним вносило подъем, интерес, а в скорбную душу - бодрость, надежду, утешение и даже радость. Как умный и чуткий человек, Григорий Распутин умел понять, "докопавшись" до основ, чужое страдание и иногда несколькими вопросами, вовремя сказанными словами, каким-нибудь еле заметным сравнением ослабить или даже совсем "изъять его из души".
"Мы потеряли двух детей почти одновременно, - рассказывал свою непростую и трагическую историю известному политическому деятелю В. В. Шульгину один из его знакомых. - Моя жена была в ужасном состоянии. Ее отчаяние граничило с сумасшествием... Доктора ничего не могли сделать... Кто-то мне посоветовал позвать Распутина... И можете себе представить: он поговорил с ней полчаса, и она совершенно успокоилась... Пусть говорят все, что угодно, - все это, может быть, правда, но и это правда, что он спас мою жену".
Приобретая влияние, Распутин почти никогда не отказывал в помощи. Он не требовал, но принимал предлагаемые ему деньги и подарки - с безразличием большие суммы от богача и с признательностью - малые от бедняка. Но "деньги он принимал лишь в тех случаях, если он мог ими кому-нибудь помочь", - писал один из его друзей. Он же рассказывал, что, если к Распутину приходил в дом с просьбой богач, тот говорил: "В доме находится богатый человек, который хочет распределить свои деньги среди бедняков".
"Распутин не был ни сребролюбцем, ни стяжателем, - замечал один из его врагов. - Он мог получить сколько угодно средств... он получал много, но зато он щедрой рукой и раздавал получаемое".
Он много жертвовал: на строительство церквей, на лечение больного ребенка, на "пенсию" забытому старику. Это не значит, конечно, что он не заботился о своей семье и о себе самом: для своей семьи он построил в Покровском двухэтажный дом, дочерей стремился определить в лучшие столичные гимназии и для себя подыскал квартиру почти в самом центре Петербурга.
Так выкристаллизовывался образ Григория Распутина, человека, способного не только разглядеть в тумане настоящего времени четкие контуры будущих исторических процессов, но и помочь ближнему своему - и словом, и делом, разделить с ближним его горе, что было гораздо более понятным и приятным, чем рассуждения о высших материях.
Но открытость Распутина, с которой он обра-
щался к незнакомым людям, как к друзьям и близким, его готовность выслушать человека в беде и помочь ему имели оборотную сторону: он не умел хранить ни своих, ни чужих тайн, считая, видимо, что раз все люди родные и равны, то ничего сокровенного нет.
"Он всем рассказывал самые сокровенные тайны, которые ему сообщают в минуту искренности, - отметила в своем дневнике одна из его многочисленных поклонниц. - Особенно было больно за "высших": не нам это нужно знать".
Человеческая натура, однако, противоречива - был Григорий Ефимович зачастую способен и на умолчание, даже тогда, когда от него ждали откровений.
Но распутинская прозорливость все же перевешивала человеческие слабости.
После смерти Льва Толстого бывший друг Григория Распутина, а ныне враг отец Илиодор отправил депешу Николаю II, в которой настойчиво требовал предать умершего писателя анафеме за христианские заблуждения. Вместо его величества ему ответил Григорий Ефимович:
"Ты не суди его строго. Толстой запутался. Да и церковь его не шибко любила. В этом-то все и дело. А ты, повторяю, не суди и судим не будешь. Подумай хорошенько. Мы с тобой умрем, о нас забудут, а, глядишь, и проклянут. А его, его помнить будут всегда. Аминь.
Григорій".
Вместо того чтобы последовать мудрому (как потом оказалось) совету, Илиодор решил устроить своеобразное "аутодафе": установил в одной из церквей портрет Толстого, на который заставлял своих прихожан плевать. И они, проходя мимо изображения, плевали до тех пор, пока все лицо мятежного графа на портрете не исчезло под пеной слюны.
Узнав о таком кощунстве, Распутин был очень опечален. Несколько дней он ходил сам не свой. Толстой привлекал его. Не как писатель, книг его Григорий Ефимович не читал, а как духовный провидец. Ему казалось, что между ним и автором "Войны и мира", "Анны Карениной", "Воскресения" существовала необъяснимая духовная связь, ведь ни тот ни другой никогда не испытывали необходимости прибегать к посредничеству священника для бесед с Господом.
Немного поразмыслив, Распутин отстучал Илиодору еще одну, на этот раз очень лаконичную телеграмму:
"Будь ты проклят. Смерть твоя да будет ужасной. Все забудут тебя".
...Спустя сорок два года Илиодор умер в далеком Нью-Йорке, в доме для нищих на 10-й авеню Ист-Сайда, в страшных мучениях, всеми покинутый и забытый.
Мог Распутин проявлять и злопамятность - не сравнимую, впрочем, со злопамятностью его врагов.
"Он против меня злобится теперь, - говорил Григорий в 1914 году о своем прежнем друге и покровителе епископе Феофане, - но я на него не сержусь, ибо он большой молитвенник. Его молитва была бы сильнее, если бы он на меня не злобился..." И добавлял: "Он обо мне еще скажет добрые слова... "
Но если враги и недоброжелатели Распутина делали ему шаг навстречу, то и он шел им навстречу, русскую поговорку о худом мире, который лучше доброй войны, Григорий Ефимович повторял достаточно часто и охотно. И все же с годами копилась в нем горечь - слишком много он видел попыток "использовать и выбросить" его и слишком много он слышал откровенной лжи, видел больше нападок, чаще несправедливые, чем благодарности. Его приятель, журналист и редактор газеты "Россия" Г. П. Сазонов, несколько раз предлагал Распутину подать в суд на ту или иную газету за клевету, но каждый раз тот отвечал:
- Ты, миленький, вспомни, как Господь наш страдал! Что же обо мне говорить!
- Но нельзя же, Григорий Ефимович, им все прощать, ведь на шею сядут!
- Бог им простит...
По словам старшей дочери Распутина, когда ему показывали какую-нибудь неприятную заметку в газете, он усмехался и говорил: "Пусть журналисты зарабатывают себе на хлеб насущный хоть такой писаниной".
Правда, порой, увидев случайно на столе у своих поклонников тот или иной газетный листок с очередным выпадом против него, он незлобиво бросал: "Дрянь, скоро умрет". И действительно, через пару месяцев, в лучшем случае через полгода та или иная "отмеченная" им газета самоликвидировалась.
Он, впрочем, немного побаивался журналистов, особенно в первые годы своей известности. Как человек малограмотный, он воспринимал любого грамотея как некоего колдуна, способного измельчить камень одним взглядом. Вскоре этот комплекс неполноценности был преодолен, и Григорий общался с журналистами как равный с равными.
Распутин находил в себе и просветительское призвание. Стремясь предать гласности свои предсказания, он расширял круг своих почитателей посредством печатного слова. В разное время им было надиктовано шесть брошюрок, изданных на средства известного общественного деятеля А. Ф. Филиппова и заполненных всевозможными пророческими сентенциями и религиозными рассуждениями: "Горе мятущимся и злым, им и солнце не греет, алчных и скучных весна не утешает, у них в очах нет дня - всегда ночь. Зло и зависть до сих пор в нас, между большими и более великими, и интрига царствует в короне... Очень много умных, а веры в них нет, с ними очень нужно говорить, но не о вере, а о любви, спаси их Бог!.."
Но те же самые слова, произнесенные, что называется, "живьем", под обаянием его голоса и взгляда слушателям Григория Ефимовича казались более глубокими, чем изложенные печатно в книгах. "Распутин любил поучать людей, - вспоминал один из слушателей его проповедей. - Но он говорил немного и ограничивался короткими, отрывистыми и часто даже непонятными фразами. Все должны были внимательно к нему прислушиваться, чтобы разобраться в логике его речи".