Со времени последнего звонка Глухого прошло полчаса. Он больше не звонил, и Карелла не чувствовал разочарования. Как бы в подтверждение мнения Уиллиса о том, что Глухой особенно не нужен во время потепления, в участке толпились полицейские, нарушители закона, потерпевшие – и все это в тихое приятное утро пятницы, когда солнце сияет в чистом голубом небе, а температура прочно уселась на отметке двадцать два градуса.
В теплой погоде было что-то, от чего преступления плодились, как тараканы. Полицейским восемьдесят седьмого участка не слишком нравился так называемый «тихий сезон», тем не менее им было ясно, что зимой преступлений совершалось меньше. В зимние месяцы голова болела у пожарных. Домовладельцы в трущобах не слишком славились щедростью и не поддерживали требуемую температуру в своих многоквартирных домах, не взирая на постановления Совета Здравоохранения. Правда, квартиры в некоторых домах боковых улочек, отходящих от Калвер– и Эйнсли-авеню были чуть теплее, но общей картины это не меняло. Жильцы, одолеваемые крысами и паршивой электропроводкой, отваливающейся штукатуркой и текущими трубами, частенько решали внести чуточку тепла в свою жизнь при помощи дешевых керосиновых горелок, которые были весьма огнеопасны. В любую из ночей на территории восемьдесят седьмого участка могло случиться больше пожаров, чем в любом другом районе города. С другой стороны – пробитых голов было меньше. Страстям трудно разгореться, особенно если ты промерз до пятой точки. Но зима ушла из города, уже пришла весна, а с ней все соответствующие обряды, все земные радости и праздничная песнь бытия. Жизненные соки пришли в движение, и нигде они так не перехлестывали через край, как на территории восемьдесят седьмого – здесь жизнь и смерть частенько слишком переплетались и жизненные соки приобретали ярко красный цвет.
У человека, висевшего на руке патрульного полицейского, в груди торчала стрела. Мясников из скорой помощи уже вызвали, но пока полицейские растерянно смотрели на потерпевшего и явно не знали, что с ним делать. До этого у них на участке не было людей с торчащей из груди стрелой, наконечник которой в довершение всего вышел из спины.
– Зачем вы притащили его сюда? – яростным шепотом спрашивал Уиллис у патрульного.
– А что, по-вашему, я должен был сделать? Оставить его, чтобы он болтался по парку?
– Вот именно, это ты и должен был сделать, – шептал Уиллис. – Пусть о нем заботятся врачи. Этот парень может предъявить нам иск, знаешь ты это? За то, что вы притащили его сюда.
Патрульный задумался.
– А что, действительно может? – прошептал он и побледнел.
– Все в порядке, садитесь, – сказал Уиллис мужчине. – Вы меня слышите? Садитесь.
– Я ранен, – сказал мужчина.
– Да-да, мы знаем. А сейчас сядьте. Будьте добры, присядьте! Что же, черт побери, с вами произошло?
– Меня ранили, – сказал мужчина.
– Кто это сделал?
– Не знаю. Неужели в городе появились индейцы?
– Скорая уже едет, – сказал Уиллис. – Садитесь!
– Я лучше постою.
– Почему?
– Когда сидишь, больше болит.
– Крови вы немного потеряли, – успокаивающе сказал Уиллис.
– Знаю. Но здорово болит. Вы вызвали скорую?
– Я только что сказал вам, что вызвали.
– Сколько сейчас времени?
– Почти одиннадцать.
– Я прогуливался по парку, – сказал мужчина. – Потом почувствовал такую острую боль в груди, что решил, что у меня сердечный приступ. Глянул вниз, а во мне торчит стрела.
– Хорошо, садитесь, прошу вас, а то я нервничаю.
– Скорая едет?
– Едет, едет.
В клетке для арестованных на другом конце комнаты нервно ходила высокая блондинка в белой блузке и желто-коричневой юбке. Внезапно она шагнула к металлической решетке.