Знаменский смотрит на часы и усмехается собственному жесту.
– Выслушиваю разные автомобильные истории, – говорит он, – пишу протоколы, а начиная с двенадцати все, понимаешь, поглядываю на часы.
– Сам дергаюсь: вот, думаю, взламывает дверь, вот входит в переднюю… – Чтобы заглушить беспокойство, Томин пускается в общие рассуждения. – Воруют сейчас в двух вариантах. Первый: «Ломись в любую дверь». Люди живут лучше, почти везде есть, что взять. Лезут в первую попавшуюся квартиру – и находят. Второй вариант: «Уши по асфальту».
– Да, – кивает Пал Палыч. – Перестал как-то народ беречься.
– Перестал, Паша! На удивление. Сдают кому попало площадь. Рассказывают, что не следует. И про себя и про соседей. Ворье на ротозействе кормится.
Звонит телефон, Знаменский берет трубку, слушает и произносит:
– Кража!
… Они приезжают в дом, который посетил Царапов.
– Никуда я не отлучалась, сидим, как пришитые! У нас дом кооператива Академии наук! – воинственно доказывает вахтерша Томину. – Спросите жильцов – когда это было, чтобы нас тут не было! Всегда тут, всегда! И никто вещей не выносил!
– Но какие-нибудь посторонние сегодня около двенадцати проходили?
– Только один молодой человек. Лекарство передать в восемьдесят третью квартиру.
– Вы видели, как он вышел?
– Конечно, видела! С пустыми руками. Еще сделал вот так, – и она показывает, как вор пожал руку самому себе в символическом прощальном жесте.
Возвратясь с места кражи, Томин бушует:
– Теперь он еще и фокусник! Дематериализация мехов и ценной утвари! Ну, светлые умы, куда он все подевал? И откуда все знал?
– Даже про больного академика! – подхватывает Пал Палыч.
– Может, я лучше сойду с ума? Зинаида, можно видеть сквозь стены?
– А метод столетней давности, описанный Конан-Дойлем, не подойдет? – спрашивает она.
– Какой?
– Наблюдение из дома напротив.
Томин крякает, достает записную книжку, находит телефон, звонит.
– Юлия Семеновна?.. С Петровки. Скажите, когда вы перебирали серебро и прочее свое бар… – он чуть не договаривает «барахло», но спохватывается и маскирует это кашлем, – и прочие вещи, шторы на окнах были задернуты?.. Пока все. – Томин кладет трубку. – Разумеется, она не помнит! То, что нужно, никто не помнит. Вселенский склероз!
– Шурик, ты раскалился докрасна, это уже вредно.
– А что не вредно? Жизнь вообще вредная штука: никто в конце концов не выдерживает, все помирают.
* * *
Царапов в это время старается наладить сбыт. В винном отделе, который изолирован от магазина, со всем управляется румяная боевая Маня. Она и кассир, и продавец, и рабочий, ворочающий ящики, и кредитор своих не всегда платежеспособных завсегдатаев.
– Закрываюсь, закрываюсь! – покрикивает она, выпроваживая последних покупателей. Кого и подпихнет в спину. – Завтра приходите опохмеляться! А тебе больше в долг не дам, не надейся!
Ей не противоречат. Прощаются уважительно и любезно, насколько позволяют градусы. Вор оказывается последним, но его Маня не толкает: этакий статный, уверенный.
– Закрываюсь, – напоминает она и смотрит выжидающе: чего, мол, тебе?
– Вот и хорошо. Я вещички тут некоторые хотел показать.
– Да я вас первый раз вижу, – осторожничает она.
– Так и я вас вижу впервые, Маня, – ласково улыбается вор. – Оно ведь так лучше.
Продавщица еще секунду-две медлит, но все же запирает дверь, соглашаясь тем самым продолжить беседу наедине. Она проходит за прилавок и говорит уже фамильярно:
– Небось скажешь: с женой поругался и уезжаешь. Позарез, мол, деньги нужны.
– Как ты догадалась, Маня?
– А, у всех одна формулировка… когда из дому тащут. Мой тоже тащил, пока не выгнала.
– Беда с мужиками, верно? – подстраивается под нее Царапов.