– Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три – и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму – пополам.
– Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать – кто, буду сладко жмуриться.
Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами перемирие, Альберт тронул Музу стихами.
Едва сели за стол – снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается.
Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой.
– Найду на кухне кружку попроще, – говорит он, – разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься.
Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову:
– Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень.
Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической кружкой и замечает портрет.
– Это чья ж такая?
– Смотри сам, – отзывается Боборыкин.
– Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести… – Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. – Ты вот глядишь на меня, а он умер. «Художник живет в своих творениях». Да, живет, если есть имя. Иначе – конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться… Имя! Имя – это все.
Протягивая Музе кружку, Ким сообщает:
– Говорят, Рязанцев отдал концы.
– Да ну?! – вскидывается Альберт почти обрадованно.
– Говорят, сердце. Десять минут – и амба. Ожидается распродажа.
– От это будет базар так базар! Успевай хватать! – предвкушает Альберт.
– О Рязанцеве я слышал. Модный женский врач, кажется? – подает голос Вешняков.
– Он самый. Женился под старость на полуграмотной домработнице, – хмыкает Боборыкин. – Коллекционер – не коллекционер, но если верить рассказам, то в квартире – художественный склад.
Ким делает Альберту знак: покурим?
Оба выходят в кухню, убого обставленную и грязноватую.
– Лучше бы на балкон, тут у моей супруги проживают тараканы.
– Музе прощается. Ну, я принес. – Ким передает Альберту серебряный портсигар. – С тебя авансик.
Альберт открывает портсигар, защелкивает, любуется тонкой отделкой.
– Здорово ты навострился, отлично смотрится! – хлопает Кима по плечу.
Тому комплименты не нужны, знает себе цену.
– Рядовая вещь. У меня пепельница в работе – вот там будет искусство!
– Поосторожней с искусством. Рискуешь переплюнуть гениальные образцы.
– Черт бы их побрал! – взрывается Ким на предостережение Альберта.
* * *
Из поездки в краеведческий музей вернулся Томин и застал Знаменского за необычным занятием: на столе его громоздятся альбомы с репродукциями и книги по истории живописи. С притворным ужасом Томин перебирает книги и читает названия, никогда не звучавшие в этом кабинете.
– Устроил себе искусствоведческий ликбез, – разводит руками Пал Палыч.
– Ясно, старичок. И далеко шагнул?
– Дошел до фразы, – Знаменский зачитывает скороговоркой цитату. – «Для достижения центростремительного построения художник подчиняет формы предметов контурным полуокружностям, контрастирующим с цветовыми плоскостями картины, и ставит задачу не портретирования, а конструирования».
– И переводишь без словаря?
– Запросто. Рассказывай, что привез.
– Привез вторую «Инфанту», привез директора музея. Еще привез вагон туману и маленькую тележку полезных сведений.
– Выкатывай хоть тележку.
– Ну, стало быть, картины были украдены и тотчас найдены. Украдены культурно: воры отключили недавно смонтированную сигнализацию. И пока ночной эфир струил зефир, вынесли, что им понравилось. Через окно нижнего этажа. Первым обнаружил пропажу сторож. Под утро, говорит, не спалось, пошел по залам, увидел. Бросился звонить в милицию.