– «Инфанту» я торговал еще у Конкина, – вспоминает Боборыкин. – Таланов перехватил буквально из-под носа.
– Вот жалость! – ахает Муза.
– Я ему сулил и денег кучу и обмен: двух итальянцев и Борисова-Мусатова в придачу. Нет, вцепился намертво. – Боборыкин чуточку сердится от давнишней неудачи. – А потом все собрание отдал в краеведческий музей. Ради чего? Чтобы красовалась табличка: «Передано в дар М. Талановым». Пустое тщеславие, ничего больше.
– Называется, человек пожертвовал народу, – бормочет Альберт с набитым ртом. – А народ даже сторожа не нанял. Муза, подвинь мне масло.
– Неужели действительно из музея украли?
– Ха! Из Лувра воруют. Котлет не осталось?
– Нет, Алик, – виновато отвечает Муза. – Хочешь, возьми мою.
Альберт забирает с тарелки Музы котлету.
– Если повадятся из музеев красть, то я просто не знаю… Кошмар!
– «Кошмар»!.. – передразнивает Альберт. – Да периферийному обывателю что Веласкес, что Собачкин – без разницы.
– Обожаешь строить из себя циника! Папа, чтобы не забыть, ты не ответил про Кипчака.
– Кипчак, деточка, существо безобидное и добропорядочное.
– А у кого, по-твоему, могла подняться рука записать «Инфанту»?
– Начинаем работать на органы? – хмыкает Альберт. – Делать нечего – нажарила бы мужу котлет вдоволь.
Муза со стоном вздыхает, глядя на стену.
– Что? – осведомляется Боборыкин.
– Вообразите, что здесь мог висеть Веласкес!..
– А интересно, сколько бы вы за него теперь выложили? – обращается Альберт к Боборыкину.
– Тысяч двадцать пять-тридцать, – равнодушно роняет Боборыкин.
Альберт на миг перестает жевать.
– Не жирно?
– Если всерьез – на доллары и фунты – за Веласкеса это гроши. Веласкес – это отель-люкс на Ривьере.
Развеселясь от какой-то мысли, Альберт напевает на мотив из «Риголетто»:
– Ля-ля! Ля-ля! Выходит, иностранец роскошно погорел! – и с аппетитом принимается доедать все, что осталось на столе.
– По ассоциации вспомнился забавный случай. В двадцатых годах в Польше жил один художник, который время от времени делал прелестных «Рубенсов», – начинает со вкусом рассказывать Боборыкин. – Варианты, эскизы и свои оригинальные сюжеты. Парочку я видел – гениальная имитация. И вот некий пан-ловкач подбил его на солидного, масштабного «Рубенса». Затем холст записали, нарочно кое-как, и повезли за границу. И таким же манером таможенников взяло сомнение. Технику тогда не применяли, раскрыли картину, глядят – Рубенс! Скандал, газетная шумиха, сенсация. Неизвестное полотно Рубенса пытались тайно вывезти из страны! Картину, естественно, завернули обратно, ловкача всячески срамили, а ему того и надо. Он стал признанным обладателем Рубенса. И пока правда не выплыла наружу, продал его за баснословную сумму.
– А помнишь старичка, который в Столешниковом приходил просить на опохмелку?
– Еще бы! – Боборыкин оборачивается к Альберту. – Классический был специалист по голландцам. Пока не спился, пек их как блины, один к одному. Он говаривал, что в любой галерее мира есть его голландец. И действительно – есть.
Муза бережно собирает на поднос хрупкую посуду и выносит ее из комнаты. Слышится телефонный звонок, отдаленный голос Музы, взявшей трубку, затем она появляется в дверях.
– Папа, Цветков.
Боборыкин выходит.
– На прошлой неделе тебя опять видели в ресторане с женщиной, – горестно говорит Муза, продолжая прибирать.
– Да? В каком? – невозмутимо интересуется Альберт.
– В «Славянском базаре».
– Тебя дезинформировали, дорогая. В «Славянском базаре» я был не с женщиной – с девицей. С этакой дурочкой в стадии молочно-восковой спелости. К сожалению, выяснилось, что ни на что путное она не годится. На беспутное – тем более.
Муза в ярости.