Теперь, к счастью, эти лекции перед нами. И все еще хранят запахи аудитории, которые авторская правка могла бы смыть. Ни читанное, ни слышанное о них прежде не может дать представления об их обволакивающей педагогической теплоте. Молодость и женственность аудитории каким-то образом запечатлелись в настойчивом, страстном голосе наставника. "Работа с вашей группой была необычайно приятным взаимодействием между фонтаном моей речи и садом ушей - иных открытых, иных закрытых, чаще - восприимчивых, иногда чисто декоративных, но неизменно человеческих и божественных". Нам много цитируют - так читали вслух молодому Владимиру Владимировичу его отец, мать и Mademoiselle. Во время этих цитирований мы должны вообразить акцент, театральную мощь дородного лысеющего лектора, который был когда-то спортсменом и унаследовал русскую традицию ярких устных выступлений. Живой интонацией, веселым блеском глаз, усмешкой, взволнованным напором дышит эта проза, текучая разговорная проза, блестящая и ненатужная, в любую минуту готовая зажурчать метафорой и каламбуром: ошеломляющая демонстрация художественного духа, которую посчастливилось увидеть студентам тех далеких, незамутненных пятидесятых годов. Репутация Набокова - литературного критика, обозначенная до нынешнего дня массивным памятником Пушкину и высокомерным отрицанием Фрейда, Фолкнера и Манна, подкреплена теперь этими щедрыми и терпеливыми разборами. Здесь живописание остеновского стиля "с ямочками", душевное родство с сочным Диккенсом, почтительное объяснение флоберовского контрапункта, очаровательная завороженность, - как у мальчика, разбирающего первые в жизни часы, - механизмом деловито тикающих синхронизации Джойса. Набоков рано и надолго пристрастился к точным наукам, и блаженные часы, проведенные в светоносной тиши над окуляром микроскопа, продолжились в ювелирном вскрытии темы лошадей в "Госпоже Бовари" или снов-двойников Блума и Дедала. Чешуекрылые вынесли его в мир за оградой здравого смысла, где большой глазок на крыле бабочки имитирует каплю жидкости с таким сверхъестественным совершенством, что пересекающая крыло линия слегка искривляется, проходя через него, где природа, "не довольствуясь тем, что из сложенной бабочки каллимы она делает удивительное подобие сухого листа с жилками и стебельком, она, кроме того, на этом "осеннем" крыле прибавляет сверхштатное воспроизведение тех дырочек, которые проедают именно в таких листьях жучьи личинки". Поэтому он требовал от своего искусства и от искусства других чего-то лишнего - росчерка миметической магии или обманчивого двойничества - сверхъестественного и сюрреального в коренном смысле этих обесцененных слов. Где не мерцало это произвольное, надчеловеческое, неутилитарное, там он делался резок и нетерпим, обрушиваясь на безликость, невыразительность, присущие неодушевленной материи. "Многие признанные авторы для меня просто не существуют. Их имена высечены на пустых могилах, их книги - манекены…" Там, где он находил это мерцание, вызывающее холодок в спине, его энтузиазм переходил за грань академического, и он становился вдохновенным - и, безусловно, вдохновляющим - учителем.
Лекции, которые столь остроумно сами себя предваряют и не делают секрета из своих предпосылок и предвзятости, не нуждаются в пространном предисловии. Пятидесятые годы - с их тягой к частному пространству, их презрительным отношением к общественным проблемам, их вкусом к самодовлеющему, неангажированному художеству, с их верой в то, что вся существенная информация содержится в самом произведении, как учили "новые критики", - были, возможно, более благодарным театром для набоковских идей, нежели последующие десятилетия. Но проповедуемый Набоковым разрыв между реальностью и искусством показался бы радикальным в любое десятилетие. "Истина состоит в том, что великие романы - это великие сказки, а романы в нашем курсе - величайшие сказки. <…> Литература родилась не в тот день, когда из неандертальской долины с криком: "Волк, волк!" - выбежал мальчик, а следом и сам серый волк, дышащий ему в затылок; литература родилась в тот день, когда мальчик прибежал с криком: "Волк, волк!", а волка за ним и не было". Но мальчик, кричавший: "Волк!", стал досадой племени, и ему позволили погибнуть. Другой жрец воображения, Уоллес Стивене, провозгласил: "Если мы желаем сформулировать точную теорию поэзии, то необходимо исследовать структуру реальности, ибо реальность есть отправная точка поэзии". Для Набокова же реальность - не столько структура, сколько узор, привычка, обман: "Всякий большой писатель - большой обманщик, но такова же и эта архимошенница - Природа. Природа обманывает всегда". В его эстетике невысока цена скромной радости узнавания и плоской добродетели жизнеподобия. Для Набокова мир - сырье искусства - сам есть художественное создание, настолько невещественное и призрачное, что шедевр, кажется, можно соткать из воздуха, одним только актом властной воли художника. Однако книги, подобные "Госпоже Бовари" и "Улиссу", раскалены сопротивлением, которое оказывают этой манипуляторской воле банальные, увесисто-земные предметы. Знакомое, отталкивающее, беспомощно любимое в наших собственных телах и судьбах влито в преображенные сцены Дублина и Руана; отвернувшись от этого, в таких книгах, как "Саламбо" и "Поминки по Финнегану", Джойс и Флобер сдаются на милость своему мечтательному ложному эго, идут на поводу у собственных увлечений. В страстном разборе "Превращения" Набоков припечатывает мещанскую семью Грегора как "посредственность, окружающую гения", игнорируя центральный, быть может, нерв новеллы - потребность Грегора в этих пусть толстокожих, но полных жизни и очень определенных земных существах. Амбивалентность, пронизывающая трагикомедию Кафки, совершенно чужда идеологии Набокова, хотя его художественная практика - роман "Лолита", например, - насыщена ею, так же как поразительной плотности деталями - "чувственными данными, отобранными, усвоенными и сгруппированными", если воспользоваться его собственной формулой.
Корнеллские годы были продуктивными для Набокова. Прибыв в Итаку, он дописал "Память, говори". Там же, на заднем дворе, жена помешала ему сжечь трудное начало "Лолиты", которую он завершил в 1953 году. Добродушные истории о Пнине написаны целиком в Корнеллском университете. Героические разыскания в связи с переводом "Евгения Онегина" проведены большей частью в его библиотеках, а сам Корнелл с теплотой отображен в "Бледном пламени". Можно представить себе, что переезд на двести миль вглубь от Восточного побережья и частые летние экскурсии на Дальний Запад позволили Набокову прочнее укорениться в усыновившей его "прекрасной, доверчивой, мечтательной, огромной стране" (цитируя Гумберта Гумберта). Когда Набоков приехал в Итаку, ему было под пятьдесят, и для художественного истощения причин было достаточно. Дважды изгнанник, бежавший от большевиков из России и от Гитлера из Германии, он успел создать массу великолепных произведений на умирающем в нем языке для эмигрантской аудитории, которая неуклонно таяла. Тем не менее в течение второго десятилетия пребывания в Америке он сумел привить здешней литературе непривычные дерзость и блеск, вернуть ей вкус к фантазии, а себе - снискать международную известность и богатство. Приятно предположить, что перечитывание, необходимое для подготовки к этим лекциям, увещевания и опьянения, ежегодно сопровождавшие их на кафедре, помогли Набокову великолепным образом обновить свой творческий инструментарий. Приятно увидеть в его прозе тех лет что-то от изящества Остен, живости Диккенса и стивенсоновский "восхитительный винный вкус", добавившие остроты его собственному несравненному, европейского сбора нектару. Его любимыми американскими авторами, как он однажды признался, были Мелвилл и Готорн, и жаль, что он не читал о них лекций. Но будем благодарны за те, которые были прочитаны и обрели теперь постоянную форму. Разноцветные окна, открывающие семь шедевров, - они так же живительны, как тот "арлекиновый набор цветных стекол", сквозь который мальчик Набоков разглядывал сад, слушая чтение на веранде родительского дома.
Джон Апдайк
О ХОРОШИХ ЧИТАТЕЛЯХ И ХОРОШИХ ПИСАТЕЛЯХ
"Как стать хорошим читателем" или "О хорошем отношении к автору" - примерно такой подзаголовок подошел бы этим разнородным рассуждениям, в которых я хочу с любовной и медлительной дотошностью разобрать несколько шедевров европейской литературы. Сто лет назад Флобер написал в письме к любовнице: "Comme l'on serait savant si l'on connaissait bien seulement cinq a six livres" - "Каким ученым можно было бы стать, зная как следует пять-шесть книг".
Читатель должен замечать подробности и любоваться ими. Хорош стылый свет обобщения, но лишь после того, как при солнечном свете заботливо собраны все мелочи. Начинать с готового обобщения - значит приступить к делу не с того конца, удалиться от книги, даже не начав ее понимать. Что может быть скучнее и несправедливее по отношению к автору, чем, скажем, браться за "Госпожу Бовари", наперед зная, что в этой книге обличается буржуазия. Нужно всегда помнить, что во всяком произведении искусства воссоздан новый мир, и наша главная задача - как можно подробнее узнать этот мир, впервые открывающийся нам и никак впрямую не связанный с теми мирами, что мы знали прежде. Этот мир нужно подробно изучить - тогда и только тогда начинайте думать о его связях с другими мирами, другими областями знания.