Автор, с рассказа о творчестве которого начинаются эти лекции, был последним, кого Набоков включил в свой курс. Историю эту можно подробно проследить по переписке Набокова и Уилсона. 17 апреля 1950 года Набоков пишет Уилсону из Корнеллского университета, где недавно получил должность преподавателя: "В будущем году я веду курс под названием "Европейская проза" (XIX и XX вв.). Кого из английских писателей (романы и рассказы) Вы бы мне посоветовали? Мне нужны по крайней мере два". Уилсон отвечает незамедлительно: "Насчет английских романистов: на мой взгляд, два безусловно лучшие (исключая Джойса, как ирландца) - Диккенс и Джейн Остен. Попробуйте перечитать, если не перечитывали, позднего Диккенса - "Холодный дом" и "Крошку Доррит". Джейн Остен стоит прочесть всю - даже незавершенные романы у нее замечательны". 5 мая Набоков пишет опять: "Спасибо за советы насчет моего курса прозы. Я не люблю Джейн и предубежден против писательниц. Это другой класс. Никогда ничего не находил в "Гордости и предубеждении"… Вместо Джейн О. я возьму Стивенсона". Уилсон возражает: "Вы ошибаетесь относительно Джейн Остен. Мне кажется, Вам стоит прочесть "Мэнсфилд-парк"… Она, на мой взгляд, - один из полудюжины величайших английских писателей (остальные - это Шекспир, Мильтон, Свифт, Ките и Диккенс). Стивенсон - второразрядный. Не понимаю, почему вы им так восхищаетесь, хотя несколько хороших рассказов он написал". Набоков, вопреки обыкновению, капитулировал и 15 мая написал: "Я на середине "Холодного дома" - продвигаюсь медленно, потому что делаю много заметок для обсуждения на уроках. Отличная вещь… Приобрел "Мэнсфилд-парк" и думаю тоже включить его в курс. Спасибо за чрезвычайно полезные предложения". Через шесть месяцев он не без ликования сообщал Уилсону: "Хочу отчитаться за полсеместра в связи с двумя книгами, которые Вы порекомендовали мне для занятий. Для "Мэнсфилд-парка" я велел им прочесть произведения, упоминаемые персонажами, - две первые песни из "Песни последнего менестреля", "Задачу" Купера, отрывки из "Генриха VIII", из "Праздного" Джонсона, Брауна "Обращение к табаку" (подражание Попу), "Сентиментальное путешествие" Стерна (весь кусок с дверями без ключа и скворец) и, конечно, "Обеты любви" в неподражаемом переводе миссис Инчболд (умора)… Кажется, я получил больше удовольствия, чем мои студенты".
В первые берлинские годы Набоков зарабатывал на жизнь частными уроками, преподавая пять весьма несхожих дисциплин: английский и французский языки, бокс, теннис и стихосложение. Позже публичные чтения в Берлине и других центрах эмиграции, таких, как Прага, Париж и Брюссель, приносили ему больше денег, чем продажа его русских книг. Так что, несмотря на отсутствие ученой степени, он был отчасти подготовлен к роли лектора, когда перебрался в 1940 году в Америку, и вплоть до выхода "Лолиты" преподавание было основным источником его дохода. Первый цикл лекций, разнохарактерных по тематике, - "Неприукрашенные факты о читателях", "Век изгнания", "Странная судьба русской литературы" и т. д. - он прочел в 1941 году в Уэлсли-колледже; одна из них, "Искусство литературы и здравый смысл", включена в этот том. До 1948 года он жил в Кембридже (Крейги-Серкл, 8 - самый долговременный из его адресов, до гостиницы "Палас" в Монтрё, которая стала в 1961 году его последним приютом) и совмещал две академические должности: преподавателя в Уэлсли-колледже и научного сотрудника-энтомолога в Гарвардском музее сравнительной зоологии. В те годы он работал неимоверно много и дважды попадал в больницу. Помимо внедрения элементов русской грамматики в умы юных учениц и размышлений над миниатюрными структурами гениталий бабочек, он складывался как американский писатель, опубликовав один за другим два романа (первый был написан по-английски в Париже), эксцентричную и остроумную книгу о Гоголе, полные изобретательности и энергии рассказы, стихи, воспоминания в журналах "Атлантик мансли" и "Нью-Иоркер". Среди все умножающихся поклонников его англоязычного творчества был Моррис Бишоп, виртуозный поэт в легком жанре и глава романского отделения Корнеллского университета; он предпринял успешную кампанию по переводу Набокова из Уэлсли, где его работа была и ненадежна, и плохо оплачиваема. Как явствует из воспоминаний Бишопа, Набоков был назначен доцентом кафедры славистики и сперва "читал промежуточный курс русской литературы и спецкурс повышенной сложности - обычно по Пушкину или по модернистским течениям в русской литературе. <…> Поскольку его русские группы неизбежно были малы, а то и невидимы, ему дали английский курс мастеров европейской прозы". Сам Набоков вспоминал, что курс "Литературы 311–312" среди студентов именовался "Похаблит.", каковое прозвище досталось ему по наследству "от предшественника, грустного, мягкого, крепко пившего человека, которого больше интересовала половая жизнь авторов, чем их книги".
Бывший слушатель его курса Росс Уэтстион напечатал в том же выпуске "Трикуотерли" теплые воспоминания о Набокове-лекторе. "Caress the details" - "Ласкайте детали", - возглашал Набоков с раскатистым "г", и в голосе его звучала шершавая ласка кошачьего языка, - "божественные детали!" Лектор настаивал на исправлениях в каждом переводе, чертил на доске забавную диаграмму и шутливо умолял студентов "перерисовать ее в точности, как у меня". Из-за его акцента половина студентов писали "эпидраматическии" вместо "эпиграмматический". Уэтстион заключает: "Набоков был замечательным учителем не потому, что хорошо преподавал предмет, а потому что воплощал собой и пробуждал в учениках глубокую любовь к предмету". Еще один одолевший "Литературу 311–312" вспоминал, что Набоков начинал семестр словами: "Места пронумерованы. Прошу вас выбрать себе место и держаться его, потому что я хочу увязать ваши лица с вашими фамилиями. Все довольны своими местами? Хорошо. Не разговаривать, не курить, не вязать, не читать газет, не спать и, ради Бога, записывайте". Перед экзаменом он говорил: "Одна ясная голова, одна голубая тетрадь, думайте, пишите, не спешите и сокращайте очевидные имена, например госпожа Бовари. Не приправляйте невежество красноречием. Без медицинской справки посещение туалета воспрещается". Лекции его были электризующими, полными евангелического энтузиазма. Моя жена, прослушавшая последние курсы Набокова - в весеннем и осеннем семестрах 1958 года, перед тем как, внезапно разбогатев на "Лолите", он взял отпуск, из которого уже не вернулся, - настолько попала под его обаяние, что на одну из лекций пошла с высокой температурой, а оттуда прямиком угодила в больницу. "Я чувствовала, что он может научить меня читать. Верила, что он даст мне что-то такое, чего мне хватит на всю жизнь, - так оно и случилось". До сих пор она не может всерьез воспринимать Томаса Манна и ни на йоту не отступила от догмы, усвоенной на "Литературе 311–312": "Стиль и структура - это сущность книги; большие идеи - дребедень".
Но даже такое редкостное существо, как идеальный набоковский студент, могло стать жертвой его проказ. Наша мисс Рагглс, юная, двадцатилетняя, подошла в конце занятия взять из общей кучи свою экзаменационную тетрадь с оценкой и, не найдя ее, вынуждена была обратиться к преподавателю. Набоков возвышался на кафедре, рассеянно перебирая бумаги. Она извинилась и сказала, что ее работы, кажется, нет. Он наклонился к ней, подняв брови: "А как вас зовут?" Она ответила, и со стремительностью фокусника он извлек ее тетрадь из-за спины. На тетради стояло "97". "Я хотел посмотреть, - сообщил он ей, - как выглядит гений". И холодно оглядел ее, залившуюся краской, с головы до ног; на этом их беседа закончилась. Она, между прочим, не помнит, чтобы курс назывался "Похаблит.". В кампусе его называли просто "Набоков".
Через семь лет после своего ухода Набоков вспоминал этот курс со смешанным чувством:
"Мой метод преподавания препятствовал подлинному контакту со студентами. В лучшем случае они отрыгивали на экзамене кусочки моего мозга. <…> Я тщетно пытался заменить свое физическое присутствие на кафедре магнитофонными записями, проигрываемыми по радиосети колледжа. С другой стороны, меня очень радовали одобрительные смешки в том или ином уголке аудитории в ответ на то или иное место моей лекции. Наивысшее вознаграждение для меня - письма бывших студентов, в которых они сообщают спустя десять или пятнадцать лет, что теперь им понятно, чего я от них хотел, когда предлагал вообразить неправильно переведенную прическу Эммы Бовари или расположение комнат в квартире Замзы…"
Не в одном интервью из тех, что вручались журналистам на карточках 3x5 дюймов в Монтре-"Паласе", говорилось о будущей книге корнеллских лекций, но проект этот (наряду с другими книгами, находившимися в работе, такими, как иллюстрированный трактат "Бабочки в искусстве" и роман "Оригинал Лауры") к моменту смерти великого человека летом 1977 года все еще висел в воздухе.