Одному же из гоголевских наследников "Мертвые души" подарили, может быть, самый счастливый вечер в жизни. Ф. М. Достоевский вспоминал, как он провел время сразу после окончания первой повести "Бедные люди": "Вечером того же дня, как я отдал рукопись, я пошел куда-то далеко к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили с ним о "Мертвых душах" и читали их, в который раз не помню. Тогда это бывало между молодежью; сойдутся двое или трое: "А не почитать ли нам, господа, Гоголя!" – садятся и читают, и пожалуй, всю ночь. Тогда между молодежью весьма и весьма многие как бы чем-то были проникнуты и как бы чего-то ожидали. Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днем петербургскую ночь" (Ф. М. Достоевский. "Дневник писателя", 1877, январь. Глава вторая, IV. Русская сатира. "Новь". "Последние песни". Старые воспоминания).
Вскоре к нему прибежали только что прочитавшие "Бедных людей" Некрасов и Белинский: новый Гоголь явился.
Достоевскому (а иногда – Тургеневу) приписывают позднейший легендарный афоризм: "Все мы вышли из гоголевской "Шинели " ". Маленький человек, вечный Акакий Акакиевич, стал одним из главных героев русской послегоголевской литературы. Сочувствие ему, гуманные слезы – обязанность русского писателя. Такой образ Гоголя стал наиболее распространенным в XIX веке.
Но в начале XX века, накануне и во время празднования столетнего юбилея писателя, новое поколение вспоминает старые споры, перечитывает "Выбранные места из переписки с друзьями", религиозные статьи и пытается открыть своего Гоголя.
Символист Д. С. Мережковский пишет большое "исследование" "Гоголь и черт" (1906), в котором утверждает: "Два главных героя Гоголя – Хлестаков и Чичиков – суть два современные русские лица, две ипостаси вечного и всемирного зла – "бессмертной пошлости людской". По слову Пушкина: То были двух бесов изображенья ".
В таком же обобщенно-символическом плане читает гоголевскую поэму поэт и директор Царскосельской гимназии поэт И. Ф. Анненский (его статья имела гимназически-учебный характер): "А что греха таить, господа… Ведь "Мертвые души" и точно тяжелая книга и страшная. Страшная и не для одного автора. Чего заглавие-то одно стоит, точно зубы кто скалит: "Мертвые души"… Ведь никогда и нигде в мире то, что называют пошлостью, так не покоряло и так не было прекрасно" ("Эстетика "Мертвых душ" и ее наследье", 1911).
Сходную точку зрения высказывал и религиозный мыслитель русской эмиграции К. В. Мочульский: "Гоголь был не только великим художником: он был и учителем нравственности, и христианским подвижником, и мистиком". Поэтому история создания "Мертвых душ" в объяснении Мочульского становится не творчеством, а жертвенным религиозным подвигом. "Гоголь говорил: чтобы творить красоту, нужно самому быть прекрасным; художник должен быть цельной нравственной личностью; его жизнь должна быть столь же совершенна, как его искусство. Служение красоте есть нравственное дело и религиозный подвиг. Чтобы исполнить долг перед человечеством, возложенный на него, писатель должен просветить и очистить свою душу. Одним словом, чтобы закончить "Мертвые души", автору нужно стать праведником.
Такова основная идея Гоголя, ей он принес в жертву свой талант и свою жизнь. Он был мучеником идеи" ("Духовный путь Гоголя", 1934).
Другой эмигрант, замечательный писатель В. В. Набоков, всю жизнь защищавший литературу как искусство, в равной степени не принимал образа Гоголя как социального сатирика и религиозного мистика. В книге "Николай Гоголь" (1944) писатель представлен веселым, свободным, поразительно изобретательным художником, мастером слова, великим поэтом прозы.
Для Набокова "Шинель" – это не "повесть о бедном чиновнике" (такова фабула, внешняя сторона повести), а "трансцендентальный анекдот", подлинный сюжет которого "в стиле, во внутренней структуре".
"Ревизор", в свою очередь, – не сатира на подлинную Россию, а сновидческая пьеса, "государственный призрак". "Сама фамилия Хлестаков гениально придумана, потому что у русского уха она создает ощущение легкости, бездумности, болтовни, свиста тонкой тросточки, шлепанья об стол карт, бахвальства шалопая и удальства покорителя сердец…" – пишет Набоков о главном герое "Ревизора", не просто раскрывая методику гоголевского "изумительного озаглавливания", но продолжая писательскую игру в ассоциации (Гл. "Государственный призрак").
И в "Мертвых душах" Набокова больше привлекают не проблематика, не персонажи, но стиль. Ему мало интересны как Чичиков ("колоссальный шарообразный пошляк"), так и помещики, о которых он пишет вполне традиционно ("белокурый сентиментальный скучный и неряшливый Манилов"). Набоков восхищается другим: фасеточным зрением Гоголя, "дьявольской дотошностью" его описаний, "самозарождением жизни" на каждой странице, в каждом абзаце – из метафоры, гиперболы, случайной ассоциации.
"Побочные характеры в его романе оживлены всяческими оговорками, метафорами, сравнениями и лирическими отступлениями. Перед нами поразительное явление: словесные обороты создают живых людей". Приводя несколько примеров такого оживления, Набоков заканчивает ряд поручиком из Рязани, примеряющим в гостинице новые сапоги в сцене возвращения Чичикова в город. "Этим кончается глава, но и по сей день поручик мерит свой бессмертный сапог, и кожа блестит, и свечи ровно и ярко горят в одиноком светлом окне мертвого городка, накрытого звездным ночным небом. Я не знаю более лирического описания ночной тишины, чем эта сапожная рапсодия" (Гл. "Наш господин Чичиков").
Общее впечатление от гоголевской драматургии Набоков тоже передает с помощью развернутой метафоры. "Пьесы Гоголя – это поэзия в действии, а под поэзией я понимаю тайны иррационального познаваемого при помощи рациональной речи. Истинная поэзия такого рода вызывает не смех и не слезы (это спор не только с Белинским, но и с самим Гоголем. – И. С. ), а сияющую улыбку, блаженное мурлыканье, и писатель может гордиться собой, если он способен вызвать у своих читателей, или, точнее говоря, у кого-то из своих читателей, такую улыбку и такое мурлыканье" (Гл. "Государственный призрак").
На сходной позиции, как мы уже видели, стоял и Юрий Олеша, советский двойник Набокова. И для него главным было гоголевское искусство видеть.
Таковы основные образы Гоголя, представленные в русской культуре.
Гоголь – объективный, созерцательный, всеобъемлющий эпический поэт, русский Гомер.
Гоголь – социальный романист, великий сатирик, гуманист, проповедующий "любовь великим словом отрицанья", создатель антологии нарицательных национальных типов.
Гоголь – религиозный моралист, подвижник и мистик, творчество которого становится выражением его страхов и кошмаров.
Гоголь – светлый художник, прозаик чистого искусства, настолько оригинально и вкусно описывающий мир, что чтение его вызывает "блаженное мурлыканье".
Так что, глядя на творчество Гоголя глазами его наследников, других читателей и почитателей, мы можем выбирать свою позицию, свою точку зрения: плакать, смеяться, блаженно мурлыкать, восхищаться метафорами или задумываться о религиозных проблемах и духовном подвиге писателя.
ИТОГИ: великий треугольник золотого века
Есть ироническая эпиграмма, отражающая развитие физической картины мира.
Был этот мир глубокой тьмой окутан.
"Да будет свет!" И вот явился Ньютон.
Но Сатана недолго ждал реванша.
Пришел Эйнштейн – и стало все как раньше.
В литературе, в творчестве гениальных писателей, происходит что-то подобное. Они создают новую картину мира, предлагают новое зрение, в истинности которого убеждают читателей нескольких поколений.
Создателем новой картины мира, русским Адамом, впервые давшим названия вещам, был Пушкин.
Дальше путь русской литературы раздваивается.
Лермонтов идет вглубь, психологизирует пушкинскую картину мира, усложняет ее. Центром его художественного мира оказывается одинокий герой, внутренний человек, находящийся в бесконечной вражде с самим собой, ищущий применения своей недюжинной силе, мечтающий о вечном живом сне, лишь иногда примиряющийся с миром при созерцании женской красоты, русского пейзажа, крестьянской пляски.
Путь Гоголя оказывается движением вширь. Пушкинское творчество (Гоголь, как мы помним, утверждал, что сюжеты "Ревизора" и "Мертвых душ" подарил ему Пушкин) становится для Гоголя основой грандиозной живописной картины современной России, данной во множестве разнообразных подробностей, в бытовых, государственных, бюрократических и прочих аспектах, органически включающей сны, фантастику, мистику.
В первой книге уже цитировалось сравнение Пушкина с географом, который наносит на карту открытые им земли: "Так действуют не писатели, а истинные классики: основатели. Они не изображают, а чертят географическую карту всех возможных будущих изображений… Они открывают дальним плаванием великий океан будущей поэзии…" (Л. В. Пумпянский. "Об исчерпывающем делении, одном из принципов стиля Пушкина", 1923).
Попробуем развернуть и продолжить его.
Пушкин начертал литературную карту, обозначил на ней контуры морей и континентов.
Гоголь раскрасил карту, превратил ее в живописный, наглядный рельеф.
Лермонтов вписал в нее психологически противоречивый портрет современного человека.
Так исторически мгновенно, внезапно возник великий треугольник, ставший фундаментом новой русской литературы – не только образцом и ориентиром для писателей нескольких поколений, но и легендой, мифом, отразившимся во множестве стихов, драм, рассказов и романов.