На представление о "мастере" выводила и теория "социального заказа", лицемерно или простодушно маскировавшего практику партийно-государственного заказа: "Предоставив рабочему классу роль "социального заказчика" и вдохновителя – они оставляют за собой скромную роль "мастеров" художественного ремесла, хранителей творческих приемов искусства, делателей "идеологических" вещей, хотя такое противопоставление подрывает в корне доброкачественность их притязаний".
Отсюда – отчужденно-уважительное (до поры до времени) отношение к старым владельцам мастерства – чужакам, у которых не вполне понятно как отнять их умение, прежде чем решить их дальнейшую судьбу. Отсюда – настойчиво повторяемый вопрос Сталина в телефонном разговоре с Пастернаком о Мандельштаме: "Ведь он мастер? Мастер?" – допытывался вождь у поэта, словно советуясь с ним – удушить ли Мандельштама сейчас же или дать ему еще немного подышать воздухом советской страны. Мог ли какой-то оттенок – защитительный, например – этого словоупотребления войти в состав булгаковского имени "мастер"? Вполне мог: давая своему герою это имя, Булгаков делал заявку на охранную грамоту для него, тем самым – и для себя. Все остальные оттенки этого слова принадлежали скорее деятелям МАССОЛИТА, что бы ни скрывалось под этой аббревиатурой – РАПП ли, Союз ли советских писателей или иные деперсонифицированные гурт, гурьба или стадо.
В то самое время, когда Булгаков обдумывал соотношение своего героя и своих антигероев, концептуальную оппозицию "мастер – МАССОЛИТ" (где важно всё – от начальной рифмы до графики), один из журналов нарисовал литературную ситуацию, удивительно похожую на ту, которая позже появится в "Мастере и Маргарите", – в виде развернутой метафоры "наша литературная мастерская":
"Бесцеремонная кружковщина; самая бесстыдная реклама и самореклама, спекуляция на близости к массам, в нужный момент ловко меняемой близостью "к верхам", игра лозунгами, пошлая и недобросовестная шумиха "деловитых" и "смышленых" людей, пожелавших именно литературу сделать ареной своей поучительной деятельности, – все это шумно и нагло врывается в нашу литературную мастерскую, отрывает людей от работы, суетливо разбрасывает инструменты, толкается, горланит, громко поет "Верую" и "Отче наш", исподтишка распределяя зуботычины, провозглашает божков и низвергает их за "несоответствие" – господствует над литературой и об одеждах ее мечет жребий <…> Гегемония над литературой, подобная вышеописанной, вызывает среди литераторов две противоположные тенденции: одна их часть с расчетом или по малодушию стремится вступить в кортеж триумфаторов, чтобы разделить предвкушаемое торжество или хоть погреть руки у костра победителей. Другая попросту разбредается по домам, отмахиваясь от вершителей литературного дня, как от надоедливой мухи…"
Не только в этой мастерской, но и среди "разбредшихся по домам" булгаковский мастер – безусловно аутсайдер. Его не вписать ни в рамки горьковской формулы "С кем вы, мастера культуры?", ибо вопрос подразумевает сплочение мастеров под красными знаменами; ни в пастернаковское (о Шекспире сказанное) "гений и мастер", поскольку для Булгакова эти понятия синонимичны; ни в маяковское "поп или мастер?", противопоставляющее вещуна-пророка "делающему вещи" высококвалифицированному работнику. Булгаковский мастер органически синтезирует обе составляющие – его литературный дар сродни пророческому. Поскольку булгаковский мастер – несомненный носитель неотчуждаемого мастерства, его прозвание так или иначе, репликой протеста или "жестом ухода", но включается и в эти контексты.
Быть может, таинственное имя героя нужно возводить к масонской терминологии, в которой "мастер" – обозначение одного из иерархических уровней ордена или ложи? Некоторые исследователи так и делают, полагая, что "вынесенное на поверхность "масонское" имя героя тянет за собой целую цепь ассоциаций и открывает возможность для истолкования ряда сцен романа и деталей его "вещного" мира в том же масонском ключе". Другие подтверждают: да, имя масонское, скорей всего из ритуала ордена иллюминатов. Текст романа "Мастер и Маргарита" охотно идет навстречу этому истолкованию, как, впрочем, и другим – например, вполне основательному утверждению Э. Бацарелли, что тип булгаковского художника – от Пушкина и Мольера до мастера из последнего романа – это "символ человека как такового, человека как индивидуальности". "Мой бедный и окровавленный мастер" – называет Булгаков Мольера в прологе книги о нем, а далее везде – "мэтр". Русское "мастер" – эквивалент французского "мэтр"? И этому уравниванию тоже ничто не противоречит в булгаковском романе.
Устроитель декораций, костюмов и зрелищных эффектов в средневековой европейской мистерии назывался "мастер чудес". Наполненное таким смыслом слово "мастер" как нельзя лучше пристает – если не герою булгаковского романа, то уж автору – несомненно. И этот контекст охотно соответствует словоупотреблению романа.
Памятуя чрезвычайный интерес Булгакова к Э. Т. А. Гофману, можно высказать предположение, что его мастер обязан именем гофманским апологиям средневековых цеховых мастеров ("Мастер Мартин-бочар и его подмастерья", "Мастер Вахт"). Булгаков мистифицировал своих слушателей, выдавая фрагменты статьи С. Миримского о Э. Т. А. Гофмане за поразительно точные отзывы о себе самом, так что и этот контекст, возможно, не чужой для булгаковского мастера.
Средневековый мастер – тот, кто завершил ученичество созданием шедевра; об ученичестве булгаковского мастера нам ничего не известно, да и не было у него ученичества, поскольку "роман о Пилате" – плод озарения, исходящего из каких-то неведомых сфер, а не кропотливого ремесленничества, но шедевр он, во всяком случае, создал. И, подобно цеховому мастеру, воспитал ученика. Эту тему можно развивать и далее, но и без продолжения достаточно видна легкость, с какой она может развиваться.
Быть может, нужно учесть, что мастер в средневековой Европе титуловался на тогдашней латыни словом "domnus" (при имени; например, "domnus Martinus") или даже – тоже при имени – словом "dominus", означающим одновременно и "господин", и "Господь". Слово, покрывающее одним и тем же знаком мастера земного и небесного Творца, выглядит вполне уместно при истолковании романа, рассказывающего историю безымянного пророка параллельно истории пророка по имени Иешуа.
Ко всем пушкинским юбилеям (а их, широко отмечаемых, на веку Булгакова было по крайней мере три – 1899, 1924 и 1937 года) шла в ход сакраментальная фраза о "бессмертном мастере русского слова", возникшая, по-видимому, в дни торжеств по случаю открытия памятника поэту в Москве в 1880 году. Соотнесение главного героя русской культуры с главным героем романа Булгакова далеко не бессмысленно. Пушкина Булгаков исповедовал религиозно, и одновременно с романом, где выведен мастер, у которого отсутствует имя, он работал над пьесой о Пушкине, где Пушкин как действующее лицо отсутствует. И Пушкин в пьесе, и мастер в романе погибают по одной и той же причине: и тот, и другой сочинили нечто о Христе – мастер свой роман, Пушкин – стихотворение "Мирская власть". Так что пушкинский контекст никак нельзя считать чужим при истолковании загадочного прозвища булгаковского героя.
В ту пору, когда Булгаков задумывал и писал свой роман, в театральном мире гремело имя Всеволода Мейерхольда, называвшего себя на афишах не режиссером, но – мастером ("мастер спектакля" как "мастер корабля", например). Так же – мастером – было вменено называть Мейерхольда сотрудникам его труппы. Мог ли Булгаков, постоянно находившийся в состоянии полемики с мейерхольдовскими крайностями, назвать своего героя мастером с дискуссионным вызовом? В том смысле, что подлинным мастером следует считать не Мейерхольда, авангардиста и деструктора старой театральности, а булгаковского героя, художника консервативного типа, реконструктора великой мистерии? Вполне мог; вопрос только в том, действительно ли этот побудительный мотив определил и осмыслил прозвание героя. Во всяком случае, и этот, мейерхольдовский контекст, подступавший буквально к порогу булгаковского жилища, не противоречит роману, в котором, кстати, слышны антимейерхольдовские нотки.
В специфическом словоупотреблении русских старообрядцев, в их напряженно-религиозном быту, лишенном церковной иерархии, "мастер" – название лица, выделенного общиной для обучения грамоте по священным книгам. Как ни странно, но и это словоупотребление не бессмысленно для булгаковского романа, герой которого тоже ведь словно бы учит нас по "священным книгам" собственного сочинения.