И вот сегодня в мире частной собственности можно наблюдать новое великое "братание невозможностей": человеческий гений, заключенный в новейших достижениях науки и техники, и дегуманизация социальной и личной жизни оказались парадоксально соединенными, как "ум и глупость, добродетель и порок". Наше время - эпоха научно-технической революции - добавило к классическому шекспировскому перечню - НТР и нравственное одичание. Эти невозможности в мире капитала побратались тоже с помощью денег. Цель НТР в буржуазном обществе - не развитие человека, человеческой силы, а новые баснословные прибыли…
Шекспир в сегодняшнем меняющемся мире выступает в защиту мыслящего, творческого человека и созданной им фантастической техники, несмотря на то, что в его эпоху не было этого многозначного парадоксального союза - человек и техника. Но в эпоху Шекспира уже были достаточно могущественными деньги - та сила, которая в формах порой "романтических" и "возвышенных", неизвестных простодушному шестнадцатому веку, оказывает в сегодняшнем буржуазном обществе определяющее воздействие на судьбы НТР.
Но идеологи этого общества склонны видеть "братание невозможностей" не в формуле "великий ум и великая безнравственность", а в формуле "человек и техника".
Подобная точка зрения не нова и не оригинальна. Ее блестяще опровергал Маркс, когда писал в "Капитале": "Не подлежит сомнению, что машины сами по себе не ответственны за то, что они "освобождают рабочего от жизненных средств"". Не ответственна и научно-техническая революция за бездуховность жизни на Западе, за наркоманию, самоубийства, вакханалию секса. Это по-прежнему - лишь в новых, колоссальных масштабах - ворожит алхимия, а точнее, антиалхимия (золото - в олово!) денег, капитала.
Шекспир в меняющемся мире…
Мир меняется не только технологически, но и социально. И это делает "очеловечение" техники, рождение в ней человеческого содержания, реальностью. В мире, освобожденном от деспотии частной собственности, от тирании капитала, успехи научно-технической революции в органическом соединении с достижениями социальной действительности, одушевленной коммунистическими идеалами, станут - и становятся уже - реальным условием гармонического развития человека, его духовной жизни, плодотворного самопознания и творческого раскрытия.
Но вернемся к письму учителя физики в сельской школе Арбузова. Он задал вопрос: "Я - в меняющемся мире?" И, да извинят меня бессмертные и почитатели их, он кажется мне не менее важным, чем "Шекспир…", "Брейгель…" или "Гете…" (разве не говорит он о богатстве духовной жизни и плодотворном самопознании, которые научно-техническая революция в наших социальных условиях лишь углубляет?).
Что изменилось во мне в сопоставлении с людьми минувших эпох? Что осталось неизменным? Доступна ли мне любовь, которую испытывают герои Шекспира? Возможна ли для меня великая сосредоточенность на тайнах мира и человека, которой отмечены мысли и сердце Гете? Эти вопросы "трезвым" реалистам могут показаться детскими, не имеющими ни малейшего отношения к тем четким, будничным, неотложным делам, которыми заполнено наше "обыденное" существование. Но опыт убеждает, что от ответа на них зависит наше понимание смысла жизни, высших целей человеческого существования, а стало быть, и состояние будничных, земных, казалось бы, бесконечно далеких от "философских тонкостей" дел.
Эту книгу можно было бы назвать и не "Чувства и вещи", а "Ты в меняющемся мире". Я начну ее рассказом о людях, которые непосредственно общаются с самым таинственным и новым в сегодняшней действительности, с самым существенным чудом техники - с "думающими" машинами, рассказом об их руках и об их духовном мире.
2
Руки эти казались мне чудом. В них не было ничего удивительного, если отвлечься от того, что они делают, - обыкновенные, рабочие, широковатые в кости, с тяжелыми пальцами, отполированными металлом до темного блеска. В автобусе, передавая деньги, и вчера, и сегодня я видел руки, похожие на эти…
И вот ощущение чуда. Эти руки делают детали математической быстродействующей машины - элементы ее памяти, имитирующей черты жизни, может быть самого "таинственного острова" мыслящей материи.
Голос моего собеседника - тихий, удивленный голос человека, осязающего что-то новое, сложное.
- Что меня особенно волнует?.. - рассказывает он. - Волнуют новые металлы, их странность. Раньше я имел дело со сталью. Металл чистосердечный. А теперь? - Он понизил голос почти до шепота. - Альфинол… Слышали? И тому подобные… Возможности у них большие, но характер сложный. Обманывают иногда… Не понимаете? Объясню. Вы литератор, ваш материал… - помолчав, подумав, - слова! Не чернила же и бумага… Вот если бы они изменились: будто бы те же на вид, на слух, а углубишься - иные… А?
Раньше, читая о том, что "химические диковины" становятся "рабочими элементами", я не задумывался, что означает это для рабочего человека, для его рук. Наивная параллель моего собеседника открыла это мне с ошеломляющей ясностью: если бы в самом деле в "старых добрых словах" обнажались новые смысловые грани, открылась игра неисследованных оттенков, появилась еще большая "странность", чем сейчас, "странность", делающая одержимыми сегодняшних физиков и электроников! И не постепенно, по ступеням столетий, а в течение одной человеческой жизни… Видимо, не один писатель сломал бы в отчаянии стило.
От этой фантастической мысли мне еще больше передалось ощущение новизны, неисследованности земли, на которой живет и работает мой собеседник.
- Слышал я, - улыбнулся он, - что будто бы начали синтезировать белок. Это вам не металл, даже новый… - посмотрел на меня с веселой хитринкой старого мастерового.
И тут я подумал о том, что этот человек, московский рабочий Алексей Иванович Кузнецов, сорок лет назад начинал на вагоноремонтном в Сокольниках: там трамваи латали.
Трамвай - и память математической машины. Это - то же, что динозавр и… Архимед. Живой материи понадобились миллионы лет, чтобы совершить путь от динозавра к Архимеду. Рождались океаны; формировались горы; разливались в небе новые галактики.
- Алексеи Иванович, - говорю я, - а вычислительная машина, то сложное, что в ней совершается не вызывает ли это у вас ощущения чего-то загадочного? То, что может она переводить с языка на язык, доказывать теоремы, играть в шахматы или шашки?..
- Да, думает он над моими словами. - Да Вызывает…
И опять думает, теперь уже молча, без улыбки. Лицо строгое, торжественное, точно отстраняющее собеседника. В эту минуту он похож на старинного мастера; вот в детских книгах об истории и красоте человеческих ремесел можно увидеть их портреты - ювелиров, литейщиков, часовщиков, каменщиков - людей, углубленных в мастерство, в его таинство.
И это торжественное, "старинное" лицо уводит мою память в узкую, как шпага, улочку Праги. Несколько лет назад возвращались мы с международной ярмарки в Брно - журналисты из разных стран; путь наш лежал через Прагу, и чехи захотели показать нам достопримечательности города. Уже под вечер мы вошли в эту странную улочку, улочку-музей воссоздающую архитектуру, быт, самое атмосферу эпохи старинных мастеров. Мы заглядывали в их сумрачные жилища, видели таинственные фигуры за работой, у колыбели, за ужином, темную утварь тяжелую бедную мебель и дивные плоды их искусства.
После XIII века современный город казался фантастическим видением. И вот по дороге в гостиницу разгорелся полусерьезный, полушутливый беспорядочный и суматошный спор о том, богаче ли духовно старинные мастера современных рабочих - спор о влиянии техники на человека.
Сторонники старины говорили об утрате тайн искусства, о вырождении индивидуальных особенностей мастерства, о том, что рабочий сегодня не создает целостно чудесных вещей, он лишь слепой исполнитель, имеющий дело с элементарными частицами могущественной индустрии. "Великий соблазн техники" - соблазн не думать…
С лица Кузнецова сошла строгость, губы подобрели.
- Я говорил вам сейчас о материалах, но ведь и степень точности новая, - опять терпеливо повел он меня за собой в сердцевину мастерства. - Микроны. Я ночь сегодня не спал…
- Вам тяжело?
- Тяжело? - Он пожал плечами, поскучнел, точно человек, которого не поняли или поняли поверхностно, мелко. Усмехнулся с явным вызовом. - Я в Феодосии отдыхал в декабре. Ветер большой подул, окна запечатали. А я ухожу на гору - сижу и радуюсь. Море вижу… "Вам не тяжело?" - "Нет, доктор, мне тяжело у запечатанного окна". Вы думаете, если ночь не спал…
Мне стало не по себе: я понял, что совершил бестактность. Я подумал: его руки кажутся мне чудом, но дальше рук я не вижу.
И откровенно высказал ему это.
- Сидим мы с вами третий час, беседуем обстоятельно, а вы были и остались для меня человеком с секретом.
- А! - отозвался он, чем-то обрадованный. - Вот! И я это чувствую часто. Понимаете? - Он остро посмотрел вокруг. - Видите - телевизор. Раньше сижу и живу тем, что на экране, - изображением. А сейчас думаю и о том, что за экраном, там… Теперь я в любой вещи вижу секрет. И мне раскрыть его хочется. Это и на работе. Вернешься домой - думаешь, читаешь… А на рассвете поднимет тебя что-то; сядешь за стол. Жена засмеется: "Заколдовал!" А колдовство мое невинное: эскизы рисую.
- А читаете что?
- Электронику… Автоматику… Опять электронику… Образование-то у меня несовременное. Довоенное у меня образование - семь классов.
- А не технику?..
Он улыбнулся мечтательно:
- Старинные книги люблю. Неймайра "Историю Земли", Ранке "Человек", Тимирязева "Жизнь растении", Мечникова "Этюды оптимизма". - И со вздохом блаженства: - Особенно Брема… - По-детски восторженно: - О рыбах, о бабочках… Это тоже мир больших возможностей. Куколка становится бабочкой…