Наступил ХХ век, петербургская культура вступила в пору медовой зрелости. Все, чего она ни коснулась, обратилось в чистое серебро. Объяснить этого нельзя – так же, как не было особых причин и для почти одновременного появления в древнеримской литературе таких гениев, как Вергилий, Овидий, Гораций. Остается почтительно склонить голову и обратиться к текстам. Поэт или писатель "серебряного века" в глубине души знал, что, придя в Петербург, он поставил себя на грань двух миров. Географически, севернее Петербурга оставалось еще немало городов и исторических областей, метафизически – не было ничего. Далее начиналась "крайняя Туле", страна холода, мрака и смерти – либо полного духовного преображения. Сделав свой выбор, петербургский визионер подставлял лицо под струи леденящего ветра, вверялся стихиям и вступал на последний свой путь. Вернуться он мог "со щитом – или на щите". Ученые лишь недавно взялись за вскрытие этого архетипа: мы опираемся в первую очередь на выводы тартуского литературоведа прошлого века М.Н.Раудар. Как это часто бывает, литераторы выговорили все гораздо раньше, ведомые своим "поэтическим безумием" – "katokhe te kai mania", говоря любимыми словами Платона.
Мы имеем в виду сонет "Петербург", написанный М.Волошиным в Париже, в 1915 году, по получении известия о переименовании нашего города. Как известно, рифм к этому имени мало, как на то не раз сетовали поэты "серебряного века" (речь идет, конечно, о "настоящих", насыщенных смыслом рифмах). Волошин и взялся утвердить их на узком пространстве двух катренов, "дабы в четырех (и безвыходных) сонетных рифмах закрепить его старое имя". Вот этот отрывок: "Над призрачным и вещим Петербургом / Склоняет ночь край мертвенных хламид. / В челне их два. И старший говорит: / "Люблю сей град, открытый зимним пургам, / На топях вод, закованных в гранит. / Он создан был безумным Демиургом. / Вон конь его и змей между копыт: / Конь змею – "Сгинь!", а змей в ответ: "Resurgam!"". Концовка стихотворения выразительна и эффектна. Мы не будем ее приводить: цитированные восемь строк содержат все, что нужно для нашего разбора. Что касается рифм к Петербургу, то Волошин подбирает (или, как сказали бы англичане, чеканит: имеем в виду термин "to coin") три соответствия. Одно из них – "демиург" – с очевидностью продолжает пушкинскую традицию "строителя чудотворного", гения-покровителя Петербурга, а два других вводят мотив "пути на север". Одно из них ("пурги") говорит о его холоде и мраке, второе ("resurgam") – переводится с латыни как "восстану" и должно пониматься здесь в метафизическом смысле. Если учесть и роль змея, характерную, вообще говоря, для творчества символистов с их болезненным интересом к "князю тьмы", то картина получиться довольно полной – и притом, как во всякой хорошей поэзии, предельно сгущенной.
Было бы ошибкой считать мотив "пути на север", нашедший себе наиболее полное литературное воплощение в творчестве петербургских символистов, абсолютно оригинальным. По нашему мнению, вполне корректным было бы сопоставить его с понятием "северного духа" (или "духа Севера"), которое было выработано в отечественной художественной критике несколько раньше, в последнем десятилетии XIX века, однако додумывалось позже, параллельно с поисками литераторов, нередко в контакте с ними. Исходной точкой послужила кризисная ситуация, сложившаяся в изобразительных искусствах, как результат исчерпания возможностей движения передвижников, а также всего направления "критического реализма". В поисках новых источников вдохновения, можно было обратиться к художественным языкам, разрабатывавшимся во Франции, бывшей тогда центром художественной жизни – скажем, пойти по пути импрессионизма в живописи. Среди других, менее очевидных путей, было принятие того варианта модерна, который сформировался уже в искусстве балтийских, прежде всего – скандинавских стран, а также Финляндии, где схожий кризис был пережит и изжит несколько раньше. Лучшее известное нам определение этого вкуса было дано литератором и искусствоведом С.К.Маковским на исходе первого десятилетия ХХ века: "Дух Севера", дух фантастических грез, смертельного ужаса и проникновенного идеализма вновь коснулся искусства". Прослеживая воплощение нового, сурового и искреннего вкуса в живописи, естественным будет обратиться к "северным пейзажам" мирискусников, в архитектуре – к петербургским зданиям, построенным в стиле "северного модерна", в литературе – к сочинениям, пронизанным интуицией "пути на север".
Здесь было бы естественно обратиться к одному из текстов, задающих парадигму "пути на север". Выбор широк, тексты у всех на слуху. Перелистаем страницы "Ночной фиалки" Александра Блока. Нетрудно представить себе, как "отрешенным, прислушивающимся и молитвенным голосом", с сосредоточенной важностью "держа строку" (таким его слышали современники) читал поэт эти строки: "Был я нищий бродяга, / Посетитель ночных ресторанов, / А в избе собрались короли; / Но запомнилось ясно, / Что когда-то я был в их кругу / И устами касался их чаши / Где-то в скалах, на фьордах / Где уж нет ни морей, ни земли, / Только в сумерках снежных / Чуть блестят золотые венцы / Скандинавских владык"… Да, это настоящая поэзия. И как часто бывает, она писалась в тревожное время. Поэма помечена точно: "18 ноября 1905 – 6 мая 1906". Время известное: сюда казаки, военно-полевые суды, приказ "патронов не жалеть" и военное положение, введенное в почти четырех десятках губерний и областей. Огромный корабль России уже вползал на рифы, шторм крепчал, корпус дал многочисленные трещины. Душевные струны Блока натянулись, в них зазвучало предчувствие перемен. В середине октября 1905 года поэт присоединился к революционной демонстрации, и даже, по некоторым сведениям, шел во главе ее, неся красный флаг. В это же время пишутся или обдумываются вольнолюбивые стихотворения. В одном из них, написанном в августе 1906 года, лирический герой предается деве-революции. В другом, помеченном октябрем 1905-го, описывается убийство активиста на митинге. Над остывающим телом пролетает тихий ангел, предвещающий Христа в "венчике из роз" из финала "Двенадцати". Сходство неслучайно: в конечном итоге, это та же линия, навсегда поразившая русского читателя сочетанием формального мастерства и близорукого прогрессизма, многим казавшегося циничным. Впрочем, это – лишь поверхностная пена. Под ней бил чистый источник глубоких интуиций о духе Петербурга и значении его эпохи в истории страны. 18 октября 1905 года был опубликован манифест Николая II о даровании широких гражданских свобод. Блок в тот же день пишет классически ясное стихотворение о "Медном всаднике", безошибочно опознав в манифесте обращение Петербурга к России. Каким был ее ответ, поэту осталось неясным. Отстраняя соблазны готовых решений, которых так много высказывалось вокруг, он вслушивался в молчание гигантских холодных пространств. В них что-то готовилось и назревало. В статьях и письмах поэта стало появляться почти навязчивое упоминание о гуле, "в котором не разобраться и опытному слуху". Наконец, ухо поэта различило подземную дрожь: это тронулась с места чудовищная волна, пошедшая против Города и его порождений. В сущности, речь шла о конце петербургской эпохи; это ясно можно прочесть за строками цикла 1908 года "На поле Куликовом", с его мрачнейшей концовкой.
На еще более глубоком уровне, происходили прогулки поэта по Городу, сопряженные с "одинокими восторженными состояниями". Время с осени 1905 по весну 1906 года отмечено их высшим напряжением. Поэту является Прекрасная дама в облике Незнакомки, а 24 апреля 1906 года он создает один из канонических текстов "серебряного века" ("По вечерам над ресторанами…"). Один из вводных к нему текстов, подчиненных тому же метру ("Они давно меня томили…") написан в ноябре 1905-го. На другом гребне той же волны создана "Ночная фиалка". Мы так подробно остановились на контексте ее создания, чтобы показать, в какой толще петербургских событий, наитий и снов укоренен намеченный в ней "путь на север". Снов – в первую очередь. Видение Ночной Фиалки представилось Блоку не за столиком вокзального ресторана в Озерках, или у стен Зимнего дворца, как бывало прежде – но, как говаривали мистики, "в тонком сне". "16 ноября мне приснилось нечто, чем я живу до сих пор. Такие изумительные сны бывают раз в год – два года," – писал поэт в декабре 1905 года. Впрочем, и во сне поэт увидел привычную одинокую прогулку по окрестностям Петербурга и еще один сон, "вложенный" в нее. Нет ничего опрометчивее, чем пересказывать хорошие стихи. Изложение обычно губят цитаты: их подлинный блеск оттеняет фальшивое золото пересказа. Впрочем, кому же из петербуржцев не памятен зачин "Ночной фиалки"? Герой уходит все дальше от пошлого города, "обрывая нить сознанья" и забывая себя. Пустынная улица незаметно становится тропинкой на мокром болоте, туман сгущается в пелену древнего, довременного мрака. Сквозь сетку дождя герой различает другие, снежные сумерки, где поблескивают "венцы скандинавских владык". Он ступил на "северный путь", и начинает припоминать самого себя в снежной древности – "обольстителем северных дев и певцом скандинавских сказаний". Дорога приводит в избушку, где герою открываются два видения о бессмертии. Одно из них – "жизнь в смерти", забытье, в котором цепенеют скандинавские короли – прежние повелители поэта. Другое – "жизнь по ту сторону смерти", преображение. Его ветер сотрясает стены избушки, "будто голос из родины новой", "будто вести о новой земле". Эта родина – в будущем, но она коренится в прошлом цветком Ночной Фиалки. Здесь, на краю Петербурга, к северу от Севера, поэт оставил читателя – но только на время.