Большие кляксы надо было осторожно осушать промокашкой. Высасывать, пока клякса не опадет до пятна. Труднейшая операция! Мокрый блеск ее исчезнет, и тогда ее можно пришлепнуть мохнатым листком промокашки, а затем стирать резинкой. В результате усилий на месте кляксы большей частью появлялась дыра.
Еще драматичнее описывает муки чистописания в школе предвоенных лет Владимир Войнович:
Но самые ужасные мучения доставляли уроки чистописания, где меня учили писать с правильным наклоном и аккуратным нажимом, и я, в попытке достижения этой цели, выворачивал язык чуть ли не до самого уха, но никак не мог палочку, проводимую пером "Пионер", совместить с косой линейкой тетради. Линейка косилась в одну сторону, палка в другую, а иной раз и ни в какую, поскольку из-под пера "Пионер" вытекала и замирала фиолетовым головастиком жирная дрожащая клякса.
Аркадий Гайдар в автобиографической повести "Школа" (1930) описывает возмущение матери заляпанными тетрадями сына, причем к упоминанию о кляксах здесь прибавлено упоминание о раздавленном таракане:
Мать бегло просмотрит отметки, увидит двойку за рисование или чистописание и недовольно покачает головой:
- Это что же такое? <…>
- Ну, а за чистописание почему? Дай-ка твою тетрадку… Бог ты мой, как наляпано! Почему у тебя на каждой строке клякса, а здесь между страниц таракан раздавлен? Фу, гадость какая!
- Клякса, мам, оттого, что нечаянно, а про таракана я вовсе не виноват. Ведь что это такое, на самом деле, - ко всему придираешься! Что, я нарочно таракана посадил? Сам он, дурак, заполз и удавился, а я за него отвечай! И подумаешь, какая наука - чистописание! Я в писатели вовсе не готовлюсь.
Упоминания о кляксах вообще предсказуемо напрашиваются на такие контексты, которые утрируют разного рода антигигиенические атрибуты. Чаще всего спутницами клякс оказываются дохлые мухи:
Он пером вытащил одну из них (мух) и посадил на бумагу великолепную кляксу.
Он макал перо в чернильницу, чтоб поставить "отметку", и вдруг ставит в "журнале" клякс. Чернильница была наполнена мухами.
"Надо еще эти чернила из чернильницы вылить и налить другие. А то у нас один мальчик вытащил из чернильницы знаешь что?" "Не знаю что", - сказала Лида. "Муху. Только дохлую. Так на тетрадку и шлепнулась. И вышла громадная клякса. А у нас кляксы строго запрещаются".
Собственно, кляксы чернят (а точнее - фиолетят) не только тетради школьников, но также их тела. Так, уже в "Мойдодыре" Корнея Чуковского (1923) неряшливый герой недаром украшен кляксой под носом - отметиной, которую можно счесть вполне знаковой для изображения педагогически отрицательного героя. Герой Чуковского, как помним, становится благонравным ребенком, достойным возвращения ему игрушек, одежды и пирожков только тогда, когда он "смыл и ваксу, и чернила с неумытого лица". Гигиеническое преображение в данном случае равно преображению общедисциплинарному и идеологическому.
Школьные методисты 1920-х годов, впрочем, уже делятся обнадеживающим опытом преподавания в новой советской школе:
Чернильные кляксы в тетрадях не выносятся детьми, они некрасивы; дети или вырывают страницы из тетрадей, или заменяют одну тетрадь другою, причем первая с кляксами рвется.
Связь чистописания и поведения остается одним из устойчивых топосов детской советской культуры на протяжении нескольких десятилетий. Первый и лучший пример в надлежащем равнении - поведение маленького Володи Ульянова. Из рекомендуемых к школьному чтению воспоминаний В. Бонч-Бруевича будущие строители коммунизма узнавали, что
после обеда Володя садился за уроки. Он всегда по всем предметам делал больше, чем задавали. Много читал. <…> В его комнате всегда было чисто, книжки завернуты в газетную бумагу, в тетрадках все было аккуратно. Володя как-то посадил на страницу большую кляксу. Это его очень взволновало. Он вынул этот лист из тетради, вшил другой и сейчас же переписал все три страницы, ранее им сделанные.
В воспоминаниях выросших школьников сцена с Володей, переписывающим три страницы из-за нечаянной кляксы, пересказывалась гиперболически:
Маленькая Фирочка однажды явилась из школы перемазанная чернилами. И мама, видимо, опасавшаяся, что дочь вырастет неряхой, рассказала ей в назидание про гимназиста по имени Володя Ульянов. "Однажды он писал сочинение. Огромное, на тридцати шести листах. И на последнем посадил кляксу. Он переписал все тридцать шесть листов…" У детей цепкая память <…>. Воображение школьницы было слишком потрясено громадностью труда, проделанного будущим Лениным. Тридцать шесть листов! <…> Лист - это ведь две страницы. Она долго потом не решалась спросить маму, как писал свое сочинение Ильич. На одной странице? Или на обеих?
А нам в первом классе прочитали рассказ, как маленький Ленин посадил кляксу (нынешние и слова-то поди такого не знают) на последней странице тетрадки, и переписал всю тетрадку заново.
В сборнике стихов Сергея Михалкова 1936 года, дававших детям в целом, по оценке А. А. Фадеева, "основы социального воспитания", трудности научения письму характерно описываются как равнозначные опыту надлежащей социализации, обязывающей ребенка, с одной стороны, к преодолению физической трудоемкости письменного процесса, а с другой - умению сопротивляться психологическим соблазнам:
Писать красиво не легко:
"Да-ет ко-ро-ва мо-ло-ко".
За буквой буква, к слогу слог.
Ну хоть бы кто-нибудь помог!
Сначала "да", потом уж "ёт".
Уже написано "дает",
Уже написано "дает",
Но тут перо бумагу рвет.
Опять испорчена тетрадь -
Страничку надо вырывать!
Страничка вырвана, и вот:
"Ко-ро-ва мо-ло-ко да-ет".
"Корова молоко дает",
А нужно все наоборот:
"Дает корова молоко"!
Вздохнем сначала глубоко,
Вздохнем, строку перечеркнем
И дело заново начнем.
"Да-ет ко-ро-ва мо-ло-ко".
Перо цепляется за "ко",
И клякса черная, как жук,
С конца пера сползает вдруг.
Одной секунды не прошло,
Как скрылись "ко", и "мо", и "ло"…
Еще одну страничку вон!
А за окном со всех сторон:
И стук мяча, и лай щенка,
И звон какого-то звонка, -
А я сижу, в тетрадь гляжу -
За буквой букву вывожу:
"Да-ет ко-ро-ва мо-ло-ко"…
Да! Стать ученым не легко!
Схожие переживания и страхи - с разной степенью серьезности - отразились в детских стихах Агнии Барто, Елизаветы Тараховской, Людмилы Татьяничевой, Михаила Пляцковского:
Теперь я ученица,
Чернилами пишу.
Боюсь пошевелиться,
Сижу и не дышу.Чтоб писать
Чернилами,
Собраться надо
С силами <…>.Я новенькую ручку
В чернила окуну -
Уже на каждом пальце
По черному пятну <…>.Соринка, как нарочно,
Приклеилась к перу.
Какая вышла буква -
Сама не разберу!