"Раздался скрип гравия под чьими-то быстрыми шагами. На пороге беседки стояла баронесса. "Вы разговаривали с моим мужем?" - "Да". - "Как вы смели!" - "Это была моя обязанность порядочного человека". - "Порядочного относительно кого?" Глаза Валери лихорадочно блестели, грудь высоко поднималась. "Вы называете порядочным выдать жену ее собственному мужу?" - "Я не выдавал вас, Валери. Я ни словом не обмолвился о наших отношениях. Но я не мог скрывать от барона, что люблю вас и что пребывание в его доме превратилось для меня в сплошную муку". - "И вы рассчитываете, что я покину этот дом вместе с вами?" - "Но, Валери - наши мечты…" - "Мечты - это только мечты, милый граф. Неужели вы могли подумать, что я брошу свое положение всеми уважаемой женщины, оставлю барона и стану скитаться с вами и вашей любовью по свету или закроюсь до конца своих дней в глуши вашей деревни, которой, впрочем, кажется, уже не осталось. Вы бедны, граф, просто бедны. Так что же вы хотели предложить любимой женщине за отказ от всего, чем она располагает?" - "Ничего, кроме своей любви". - "Любви! Надолго ли ее хватит, когда мы окажемся выброшенными из общества нищими, едва сводящими концы с концами! Вы можете себе представить меня, МЕНЯ в полотняном чепце и грубой суконной юбке у кухонной плиты или со спицами в руках. Что останется от ваших восторгов при виде такого огородного пугала! Вы признаетесь, что совершили ошибку, а я - что будет со мной? Нет, граф, порядочность не позволяет вам оставаться в стенах этого дома - не оставайтесь. Ступайте с богом и навсегда запомните: вы своими руками погубили вашу любовь. Прощайте!.."
- Бог мой, какая грустная история! Вы не разрешите мне взять эту книгу, господин советник?
- Она ваша, сударыня.
- О, благодарю вас. И за рассказ особенно. Какие все же зеленые глаза у господина Стахиева. А мне казалось, такой цвет только у меня. Меня за них звали русалкой.
* * *
Петербург. Дом Левицкого. Баронесса Криденер, Левицкий.
- Вы вынудили меня нанести вам этот визит, господин советник. Я надеялась встретиться с вами в доме господина вице-президента Академии художеств.
- Сударыня, я бесконечно обязан оказанной мне честью. Вы проявили столько доброты и снисходительности.
- Вы не ответили на мой вопрос, господин Левицкий: так почему же все-таки я не застала вас в доме господина Лабзина? Кстати, на каком языке мы с вами будем говорить. У меня в карете остался мой секретарь - он мог бы служить переводчиком. Может быть, вас стесняет французская речь?
- Нисколько, сударыня, если вы не хотите пользоваться русским.
- Если бы даже и хотела, я не настолько его помню. Помилуйте, господин советник, я не пользуюсь им больше тридцати лет, да он и не был никогда для меня родным.
- А мне казалось…
- Что раз моего отца звали на русский манер Иваном Федоровичем, он переставал в действительности быть бароном Отто Германом фон Фиттингофом?
- Но русская служба…
- Военная служба, хотите вы сказать. В то время она не требовала русского языка. Батюшка под начальством фельдмаршала Ласси участвовал в походе в Персию во времена императрицы Екатерины Петровны, отличился в кампаниях против Швеции и Пруссии. Выйдя же в 1775 году в отставку, он поселился в Риге и стал настоящим латышом. Я, скорее, могу припомнить многое из латышского языка.
- И все же воспоминания детства, вероятно, ожили.
- Бог ты мой, как все мужчины неистребимо романтичны. Конечно же, нет. Я бы скорее вспомнила Ригу. К тому же этот город обязан моему отцу своим театром: батюшка построил и содержал его на свои собственные средства. Клубом - батюшка позаботился и о нем. Наконец, множеством усовершенствований в сельском хозяйстве, которым батюшка до конца своих дней увлекался.
- Я счастлив, что мне удалось узнать господина барона.
- Вам? Я ничего об этом не знала.
- Я разминулся с вами, ваше сиятельство. Вы вышли замуж и последовали за супругом, когда ваш батюшка получил назначение главного директора медицинской науки в России. Его доклады привлекали многочисленную публику.
- Да-да, батюшка был очень доволен ими.
- Слушатели - тем более.
- И все же, господин советник, я поняла из разговоров в доме Лабзиных, что вы как бы разошлись с ними. Это мой стиль - я люблю прямую постановку вопросов: что же все-таки произошло? Раздоры в нашей среде людей, склоняющихся к учению Шварца, особенно вредны.
- Сударыня, мой возраст может служить мне извинением.
- Не может, господин советник. Не скрою, господин Лабзин, и особенно его супруга, намекали на ваши недуги и вследствие них на потерю способности работать. Но я видела портрет господина Стахиева, и подобные разговоры меня насторожили. Поймите, господин советник, сейчас как никогда важно создать вокруг императора благоприятную ауру для наших людей.
- Я далек от двора, сударыня.
- Не говорите так. Люди, с которыми вы связаны, бывают там постоянно. Мне нетрудно догадаться, как сильно может быть ваше воздействие. Я слушала много о ложе "Умирающий сфинкс", где вы занимали второе после господина Лабзина место. Что послужило причиной вашего ухода? Ведь вы оставили ложу?
- Сударыня, вам ли не знать, что такие вопросы не могут найти ответа.
- Но вы же отстранились от дел и, может быть, отошли от наших идеалов?
- Ваше сиятельство, вы возвращаетесь постоянно к мысли о неких общих идеалах. Как можете вы знать, каковы мои идеалы?
- Значит, они изменились? Что вошло в них?
- Напротив, они остались неизменными. В какое-то время отдельные точки соприкосновения были восприняты господином Лабзиным как полная общность. Заблуждение рассеялось - только и всего.
- Заблуждение, говорите вы, господин советник. Но господин Лабзин - самый высокий мистик. Он по-настоящему предан принципам мистицизма, совершенно отвернувшись от мирских забот. Мистицизм в его высших проявлениях требует подобной отрешенности.
- Вы втягиваете меня в разговор, которого я не хотел бы вести, ваше сиятельство.
- Но почему же? У вас нет веских доводов?
- Мои доводы - это жизнь. Жизнь в нашем государстве и в наши годы.
- Что это значит?
- Человек должен быть прежде всего свободен.
- Но именно об этом и толкует господин Лабзин.
- Нет, ваше сиятельство, свобода духа приходит после физической свободы. Мы думали о просвещении, чтобы каждый человек понял несовместимость своего существования с положением раба.
- Раба? Но что вы принимаете за рабство?
- Крепостное право, сударыня. То самое право, которое душой и телом подчиняет одного человека другому, тогда как подчиняться и выполнять волю он должен по своему рождению только божественную - не человеческую.
- Но в этом есть свой великий смысл. Непросвещенный, мало чем отличающийся от животного крестьянин может почесть только благом заботу о нем просвещенного и справедливого сюзерена. Мне трудно вообразить себе такого крестьянина освобожденным. Последствия его действий могут оказаться фатальными для всего государства. Христианство учит нас смирению и подчинению, не так ли?
- И вы, ваше сиятельство, согласны подчиниться любому человеку?
- Любому? Конечно, нет. Люди слишком разнятся между собой. Я ведь уже сказала об этом.
- И, значит, вы признаете за собой право судить своих собратьев вместо Бога? Вы видите в себе наместника Бога на земле?
- Безусловно, среди людей есть Его избранники.
- Но их избранничество должно быть открыто другими людьми, исходя из поступков, всей жизни - не слов. Сам человек не вправе провозглашать свое избранничество.
- Мне ваши доводы, господин советник, представляются простыми силлогизмами. Жизнь диктует совсем другое.
- К великому сожалению.
- Но что именно привело к вашему расхождению с господином Лабзиным?
- Все то, о чем мы только что говорили, ваше сиятельство. Посланничество господина Лабзина, подкрепляемое его положением вице-президента Академии и властными действиями, не устроило меня.
- И других?
- И других.
- Многих? Кого именно? Может быть, мне знакомы их имена.
- Вряд ли, ваше сиятельство. Одно верно - мы все поплатились за свои взгляды. Жизнь доказала нашу правоту - один человек, тем более облеченный большой властью, может причинить много бед.
- Вы имеете в виду себя, господин советник? Господин Лабзин предпринял против вас какие-то меры? Я могу возразить против них в разговоре с императором и добиться изменения вашего положения.
- Умоляю вас не делать этого, ваше сиятельство. В моем возрасте в этом нет смысла. Да и кто поручится, что усердный чиновник может из-за философических разногласий стать неугодным?
…Красноватая россыпь крутолобых булыжников. Трудный подъем выступающих из свинцовой воды ступеней. Шорох грузно всплескивающихся на гранит волн. Зябкая стылость замерших в недоумевающем, почти тревожном ожидании сфинксов. Гладь отодвинутых от берега стен. Торжественных. Молчаливых. В широких вырезах никогда не открывающихся окон.