Еще смерть повешенных. Так умирали болотники. Я видела - человеку связывали руки, а на голову надевали петлю, как корону, которая слишком велика. И болотник стоял, будто король, перед свистящей и вопящей толпой. Потом раздавался "бах". Может быть, иногда повешенный умирает быстро, но я смотрела, как дергаются пятки, и думала: "Как печально. Какая непомерная печаль живет в мире".
А прокалывание?! Страшное слово.
Такой жребий уготован именно нам - "ведьмам" и "шлюхам". Я всю свою жизнь боялась прокалывателей, как и Кора. Она содрогалась, когда говорила о них. Она как будто становилась меньше, съеживалась от страха. "Есть участок на теле ведьмы, из которого не льется кровь, - шептала она, - об этом твердят попы. И прокалыватели тычут в таких, как мы, металлическими спицами, пытаясь найти это место…" Я спрашивала: "А они большие, эти спицы?" И она разводила руками на манер рыбака, рассказывающего байки.
"Дверь, - сказала Кора, - сквозь которую мы должны пройти".
Да.
Но почему именно так? Почему через такую боль? Я хочу, чтобы можно было найти горную вершину и там, среди облаков и прозрачного воздуха, закрыть глаза и погрузиться в глубокий сон. Я хочу, чтобы смерть подобных мне была именно такой. Никаких веревок и спиц. Только ветер и знание того, что те, кого ты любишь, в безопасности, будут вспоминать тебя с нежностью, и так должно быть для всех нас.
Вот такой смерти я бы желала.
Но я не могу выбирать. Все уже решено за меня. Выбрано, как фрукт, что хозяйка приносит с рынка.
Почему огонь?
Я спросила об этом у тюремщика. Спросила у человека, который пришел осмотреть мои раны и перевязать их. Спросила у того, кого звали Стайр, - он всегда ненавидел "ведьм". Я спросила: "Почему огонь? Почему? Пожалуйста, только не огонь…" А Стайр некоторое время смотрел на меня сквозь решетку. Я упала перед ним на колени, я пресмыкалась, я умоляла. Но он поковырялся в зубах, медленно повернулся и вышел из комнаты со словами: "Я думаю, огонь будет очень кстати. Такая холодная погода… Это согреет город, тебе так не кажется?"
Я трясла решетку. Я грохотала железными запястьями о прутья и пинала ведро. Я кричала: "Только не огонь! Только не так!" и "Вернись! Вернись! Вернись!"
Я трясла и трясла решетку. Я слышала эхо своих слов и топот его ног, замирающий вдали.
Так что это будет огонь. Там, на улице, уже собирают дрова. Я слышу, как их волокут по снегу, как заколачивают гвозди. А здесь, в клетке, я смотрю на свою кожу. Я разглядываю все шрамы и веснушки. Чувствую свои кости и мну кожу на коленях так, что кости под ней щелкают и ходят туда-сюда. Слежу, как реки вен бегут по плечам и кистям. Дотрагиваюсь до самых нежных мест - на ногах и животе. До розовой складчатой кожи между пальцами ног.
Иной мир. Там, где они ждут.
Я люблю их - Кору и Сливу.
Но не хочу пока к ним. Не сейчас и не так.
* * *
Я дрожу этой ночью. Боюсь.
Этой ночью я дышу слишком часто. И хожу взад-вперед, взад-вперед. Вожу кулаком по решетке, так что костяшки болят и кровоточат, но эта боль говорит: "Ты жива", говорит, что по моим венам все еще струится кровь и тело работает как должно. Я бормочу под нос, и дыхание белыми облачками вырывается наружу, а когда я сижу, прижав колени к подбородку, то крепко держу ладонями ступни и цепенею, как задумавшийся ребенок. Я внушаю себе: "Тише", пытаюсь успокоиться, но ничего не получается. Прижимаюсь зажмуренными глазами к коленкам и думаю, что меня ждет мать, и кобыла, и горцы. "Ведь будет здорово увидеть их вновь! Так что успокойся!" - шепчу я, поглаживая себя.
Я боялась так сильно, что меня вырвало. Из-за этого я разрыдалась. Смотрела на испачканные руки, на перемазанные волосы и одежду, а когда тюремщик увидел, он обругал меня, добавив: "Ясное дело, отрыжка дьявола. Жалкая нечисть…" Как будто сам он из высшего света и чист как агнец. Я постаралась привести себя в порядок. Силилась взять себя в руки - но была так напугана той ночью. Я плакала и крепко обнимала сама себя, и меня снова рвало.
Больше всего я боюсь боли. Это ведь очень больно? Это, без сомнения, самая сильная боль из всех известных, и это медленная смерть, правда? И такая одинокая. Огонь… Одна только мысль о нем заставляет обхватывать себя руками и выть. Эхо вторит моему вою. Я слышу эхо и думаю: "Несчастное, несчастное создание, производящее этот звук", потому что это безнадежный, умирающий звук. Это вой избитого, искалеченного существа, для которого не осталось ни надежды, ни света. Ни друга.
Я дергаю цепи.
"Не дай мне умереть!"
"Не дай этому огню сожрать меня!"
Я раскачиваюсь взад-вперед, взад-вперед…
И все-таки. У меня есть утешение. Оно маленькое, но оно есть - я выдыхаю его в сложенные лодочкой ладони.
"Люди живы благодаря мне".
Так и есть. Они живы, потому что я спасла их, потому что послушалась голоса своей души, песни тела, голоса вселенной. Я послушалась своего лона, своего живота, своих грудей. Своих инстинктов. Воющего во мне волка. И сказала людям: "Скорее в Аппин". И: "Бегите! Бегите!" И они ушли. Я смотрела, как они бегут по снегу, с поднятыми юбками, с плотно примотанными к телу детьми, и думала: "Да! Спасайтесь! Проживите долгую жизнь".
Да. Эта мысль утешает меня. Она забирает страх и замедляет дыхание. Когда меня привяжут к столбу, я скажу: "Я спасла жизни", и это будет утешением, и языки пламени уже не будут пугать меня. А что, если это плата? Моя жизнь за их жизни? Что, если миру нужна моя маленькая жизнь с ее бесконечным одиночеством в обмен на триста жизней или даже больше? Я заплачу. Если это значит, что они живы, и что олень все еще бродит по склонам, и сельдь в заливе вспыхивает серебристыми боками на летнем солнце, и если это значит, что люди все еще играют на волынках и рассказывают легенды о воине Финне и его собаках и о Владыке островов, и если это значит, что вереск все еще колышется на ветру и он - он, он, тот, чьи волосы цветом подобны мокрому склону, - еще жив и исцелился от ран, тогда я заплачу эту цену. Да, заплачу.
Жив ли он? Я думаю, жив. В самые страшные свои часы я схожу с ума от мысли, что он может быть мертв, - но все же надеюсь, что жив. Я вижу его рядом с морем. На его боку примочка из хвоща и окопника. Он снимает ее и видит, что рана затягивается. Улыбается, думая: "Корраг", и возвращает компресс на место.
Ну вот, теперь я спокойна. Я вновь вижу его темно-рыжие волосы.
Я должна поспать. Отчасти это значит потерять последние часы, последние вздохи. Но в те минуты, когда я думаю о жизни, о любви, об олене с тонкими рогами, в голове у меня звучит голос Гормхул: "Тебя найдет человек".
Я думаю, он придет завтра. У меня остается все меньше дней.
Пусть он придет. Пусть сделает свое дело, даже если это причинит мне боль. Даже если его дело - просто бросить мне в лицо слово "ведьма" или "карга". Потому что я все еще жива. Те, кого я люблю, живы, - какую же боль можно мне причинить? Чего тут бояться?
Жизнь значит для нас не в пример больше, чем смерть. Жизнь - это то, что мы помним. Не то, как умирали наши любимые, а то, какими теплыми и сияющими были их глаза и как они прожили свой век.
Гостиница Аргайлл
Инверэри
26 февраля
Любимая моя Джейн, думаю, ты будешь рада узнать, откуда я пишу. Я благополучно добрался до города Инверэри, хотя в некоторые моменты нашего путешествия сомневался, что у нас получится. Это было тяжело, любовь моя. На нас набрасывались бураны. Мы шли через темные безлюдные болота, а ветер выл, как демон в ноги. Я думал о вышитой подушечке для коленопреклонений, которую сделала моя матушка, помнишь? На ней сказано: "Так что мы смело говорим: Господь мне помощник, и не убоюсь: что сделает мне человек?" (Евр. 13:6) - и это лишь благодаря Ему мы оказались здесь, Его любовь и забота в конце концов привели нас в Инверэри.
Несмотря на погоду, это славный город. Он располагается на берегу Лох-Файна, и в нем витает дух обеспеченности и любезности, что так приятно в нынешние времена. Жилье, которое я снимаю здесь, сухое и чистое. Я остановился в гостинице недалеко от озера, и это место выглядит довольно оживленным днем, а еще больше ночью. В моих комнатах есть очаг и окно, оно выходит на озеро, и я любуюсь звенящим льдом (меня охватывает ребячливая радость, когда я смотрю на царство стужи за окном, в то время как сам нахожусь в тепле). Я пишу тебе эти строки, а из окна льется голубоватый свет, и изумляюсь храбрости людей, что живут здесь среди гор и ветра. Кроме того, Кэмпбеллы великодушны. Возможно, они преданы другому королю, но я плотно поел на этом постоялом дворе, и две оставшиеся лошади, которые так хорошо нам послужили, кажется, не меньше моего рады сытной еде и отдыху. Признаться, я воспрянул духом. Я пообедал олениной, Джейн. Ее остатки все еще приходится выковыривать из зубов, но это хорошее, питательное мясо.
Теперь о цели моего путешествия.