Риск таких противоречий в рассуждениях о фольклоре, по-видимому, неизбежен, поскольку понятие жанра в фольклористике обусловлено не только "объективным" существованием фольклора, но также его идеологической, научной, общественной и иной востребованностью в значении данного жанра. Каков в этих случаях зазор между "объективностью" фольклорного содержания и его идеологическим ангажементом - один из наиболее сложных вопросов фольклористики. В конце 1960-х Ричард Дорсон объединил очевидно инспирированные, претендующие считаться фольклорными тексты удачным названием "фальшлор" (fake lore), предостерегая фольклористов от некритического отношения к "фольклорным" подделкам . Не приходится спорить с тем, что тексты "фальшлора", о которых писал Дорсон, искажают предшествующую фольклорную традицию, но в функциональном отношении они подразумевают, а часто и воспроизводят закономерности самой этой традиции . Использование "фальшлора" в непосредственно пропагандистских целях оказывается таким образом хотя и внешним, но вполне закономерным следствием фольклорной прагматики.
В истории отечественной культуры идеологически ангажированные (псевдо) фольклорные тексты, комментирующие злободневные политические события, появлялись и до советской власти - например, известная в нескольких вариантах песня на кончину Александра II . Но в 1930–1950-е годы производство подобных текстов (а также кустарных артефактов - вроде "палехских" шкатулок с сюжетами на темы революции, Гражданской войны и колхозной жизни) становится едва ли не плановым.
Преимущественно именно такие тексты, призванные выражать собою "настроения и чаяния всего советского народа", и представляли собою традицию нового, "советского фольклора" . Сегодня во многих случаях нам известны как "заказчики", так и "изготовители" текстов советского "фальшлора" , но в гораздо меньшей степени прояснено восприятие этих текстов той аудиторией, на которую они были рассчитаны. Представление о том, что значение (псевдо) фольклорных текстов советского времени сводится исключительно к идеологическому "заказу" (как это, например, сделано в известной книжке Франка Миллера с характерным названием "Фольклор для Сталина"), ошибочно хотя бы потому, что наделяет такой заказ эффективностью, соизмеримой с динамикой культурного процесса . Между тем существование "фальшлора" труднопредставимо вне аудитории, демонстрирующей свое согласие на его потребление.
Былинообразные "новины" о советских полководцах, песни и "сказы" о Ленине и Сталине, пословицы и поговорки на темы колхозной жизни строились на формальном инвентаре традиционного фольклора, на использовании приемов гиперболичности, параллелизма, звукового повтора, метафорики, антитетичности и т. д. Тематические "подсказки", позволяющие сегодня причислять такие тексты к идеологически ангажированным, не являются достаточным признаком их "псевдофольклорности" - в этом случае пришлось бы думать, что "монархолюбивые" тексты дореволюционного фольклора также являются неаутентичными. Но самое главное состоит даже не в этом, а в "добавочной действительности" самой советской культуры, обнаруживающей и помимо фольклора достаточно свидетельств ее социальной востребованности и суггестивной эффективности . В социально-психологическом отношении советский "фальшлор", с этой точки зрения, мало чем отличается от "настоящего" фольклора: более того, чем шире "целевая группа" такого "фальшлора", тем он "фольклорнее" и "аутентичнее" . Верно и обратное: традиционные фольклорные тексты получают статус неподлинных по мере того, как они теряют свою реальную или воображаемую аудиторию.