В популярной в конце 1920-х годов книге Рене Фюлоп-Миллера "Дух и лицо большевизма" эта идея приобретет "религиоведческую" и фольклорно-этнографическую определенность с оглядкой на традицию хлыстовства , положив почин поиску возможных аналогий между политической деятельностью большевиков и "многообразием религиозного опыта" в дореволюционной России .
Религиоведческий, а также этнографический и фольклористический подходы к описанию тоталитарных обществ сегодня представляются продуктивными прежде всего потому, что они имеют дело, с одной стороны, с устойчиво воспроизводимыми дискурсами социального насилия, а с другой - поведенческими и психологическими тактиками "добровольного" подчинения, компенсирующими до известной степени то, что извне предстает как "террор среды" и "насилие власти" . Физическое и "символическое насилие", проблематизированное Пьером Бурдье как неотъемлемый механизм легитимизации любой власти, в ретроспективе советской истории принимает откровенно (квази)религиозные и (квази)фольклорные формы, дающие основание говорить о самом советском обществе как об обществе традиционного или даже архаизированного типа . Будем ли мы рассматривать такую "архаичность" как закономерное следствие политико-экономической регенерации дореволюционного общинного уклада через модернизацию или искать их источник в демографической ситуации в СССР (многократном преобладании крестьянского населения и устойчивой инерции "аграрного менталитета" в общественном сознании ), - в любом случае основанием для самих этих объяснений так или иначе служат тексты , позволяющие судить о преимущественных дискурсах социального самоописания. Для историка и экономиста такое самоописание представляет в известной степени вторичный интерес - в отличие от самих "исторических событий"; для социологов и филологов, напротив, важнее содержательные и формальные особенности как раз тех текстов, которые коррелируют с "историческими событиями". Однако и в том и в другом случае исследователю, допускающему возможность разговора о советском обществе как о целом , приходится считаться с конвенциональной целостностью советской культуры, а значит, и со структурной соотнесенностью репрезентирующих ее текстов.
С филологической точки зрения это означает, помимо прочего, возможность выделения не только собственно содержательных (например - понятийно-концептуальных) особенностей советской культуры , но и тех содержательно-формальных критериев, по которым мы судим о различии и сходстве самих текстов (прежде всего - в терминах риторики и поэтики). Можно предполагать, что в самом общем виде искомые критерии небезразличны к типологическому соотнесению властной и речевой организации общества (скажем, в терминах парадигмы "монархия, тирания, аристократия, олигархия, полития, демократия") . Однако на уровне синхронной детализации функционирующие в обществе тексты обнаруживают разные типы системности как лингвистического, так и экстралингвистического (например - когнитивного, эмоционально-психологического или какого-либо социально-ограничительного) порядка . Так, одной из дискурсивных особенностей советской культуры я склонен считать всепронизывающий дидактизм, обнаруживающий себя на разных уровнях самоописания советского общества. Сложившаяся традиция "литературоцентристского" описания культур эпохи модерна заведомо подразумевает в данном случае представление о преимущественной "литературности" советской культуры и, соответственно, необходимости исследовательского акцента на произведениях советской литературы. Но насколько самодостаточна советская, да и всякая любая "литературность"? Вправе ли исследователь считаться при этом также и с теми социально-психологическими и медиальными обстоятельствами, которые, вероятно, содействовали актуальному существованию самой советской литературы?