Лучше всего вышесказанное иллюстрируется применительно к советской культуре сталинского времени, и прежде всего применительно к ее главному творцу - самому Сталину. По выводу Бориса Илизарова, детально изучившего личную библиотеку и маргиналии Сталина-читателя, любимым историком вождя "без всяких скидок" следует считать академика Роберта Виппера - автора книг "Очерки истории Римской империи" (1908), "Древняя Европа и Восток" (1916) и "История Греции в классическую эпоху. IX–IV вв. до Р.Х." (1916), обильно испещренных сталинской рукой . Исследователь-архивист не останавливался на исторической концепции Виппера: между тем последняя замечательна именно тем, что проективные историософские концепции неизменно описывались Виппером как концепции ретроспективные. Особенно недвусмысленно Виппер высказывался о социализме, видя в нем не проект будущего, но современный отклик на опыт прошлого - на уже известные из истории попытки создания общественного строя, основанного на "добровольно-принудительном" труде . "Человек эпохи сталинизма" изначально призван к тому, чтобы быть избавленным от страха перед историей ритуальным возвращением к неизменной святыне - истории партии (печатный текст канонического "Краткого курса истории ВКПб" характерно заканчивался крупно набранным извещением: "Конец") и ее корифею - "Ленину сегодня" (впервые в агиографическом пылу так назовет Сталина Анри Барбюс) . Не удивительно и то, что политико-теологический портрет сталинского правления строился на идее вездесущности Сталина, присутствие которого мыслилось всевременным и повсеместным:
Шахтер, опускаясь под землю, связывает с именем Сталина свои рекорды. Кузней на заводе посвящает свои достижения великому вождю. Колхозник, борясь за новый урожай, клянется именем Сталина. Ученый, садясь за письменный стол, мысленно беседует со Сталиным .
Цитаты и примеры, созвучные вышеприведенному пассажу, можно приводить страницами, но именно поэтому сомнительно полагать, что их появление продиктовано исключительно сервилизмом, страхом или беспринципным цинизмом . Более оправданными в этих случаях представляются объяснения, дополняющие рассуждения о социальных механизмах идеологического контроля психологическими наблюдениями за типологически схожими примерами массовой истерии и коллективного психоза, обнаруживающего не только политико-идеологические, но также религиозные и фольклорно-этнографические аналогии. Здесь, быть может, достоин грустной иронии тот факт, что в российской истории примеры массовых истерий, демонстрирующих (по знаменитой формулировке Гюстава Лебона) "замену сознательной деятельности индивидов бессознательной деятельностью толпы", спорадически давали о себе знать на протяжении всего XIX столетия (массовые формы "кликушества", широкое распространение хлыстовства и скопчества) , но участились именно в конце XIX - начале XX века, положив начало социально-психологическим, этнографическим и религиоведческим исследованиям закономерностей коллективного (само)внушения. Основоположники таких исследований в отечественной науке - И. М. Балинский, А. А. Токарский, В. Н. Ергольский, В. Х. Кандинский, Н. В. Краинский, П. И. Якобия, В. И. Яковенко, но прежде всего И. А. Сикорский и В. М. Бехтерев - рассматривали бытовые проявления массовой одержимости ("Малеванщина", "Тираспольские самопогребения", "Балтское движение", деятельность Б. Ваисова в Казанской губ., "дело Бейлиса" и др.) как результат "патологического подражания", "индуцированного умопомешательства", обнаруживающего психоконтагиозный эффект, усиливающийся при определенных социальных условиях (наличии сильного психологического лидера, групповой обособленности, роли медиальных средств и т. д.) . Социальные проявления революционного утопизма описывались (уже у Кандинского, а позже у Сикорского и Бехтерева) схожим образом. В послереволюционные годы такие описания детализует работавший в Праге после своей эмиграции из России профессор психиатрии Г. Я. Трошин, подразделявший многообразие социальных форм "психической заразительности" на формы "коллективного психоза", этнографические эпидемии, а также демономанические, идейные, революционные и бытовые эпидемии "текущего времени" . Характерно при этом, что представления и идеи, транслируемые внутри религиозно-мистических и революционных групп (т. е. групп, в той или иной степени охваченных "психопатическими эпидемиями"), объяснялись Бехтеревым - в предвосхищение этнологическо-семиотических интерпретаций мифа и ритуала - со ссылками на принцип "символической экономии": "ибо символика стремится заместить сложные явления какими-либо бьющими в глаза и во всяком случае выразительными и легко улавливаемыми знаками" . В эти же годы называются и наиболее главные источники социальной патологии, выразившейся в российской революции: по мнению Николая Бердяева, таковыми следует считать апокалиптические идеи радикального сектантства .