Спасенные герои поднимались на борт, а командир корабля (равно напоминающий своим обликом - суровым обветренным лицом, трубкой под густыми усами, кожаными крагами, дубленкой и меховой ушанкой - как о недавних подвигах легендарных полярников и летчиков, так и о Сталине со знаменитого плаката Бориса Ефимова 1933 года "Капитан Страны Советов ведет нас от победы к победе"), ударив по лбу Карабаса-Барабаса, под колыбельно-напевную мелодию песенного финала брал курс на счастливую страну, слова о которой красноречиво перекликались с всенародно известным припевом из "Песни о Родине" Лебедева-Кумача:
Прекрасны там горы и долы,
И реки как песнь широки.
Все дети там учатся в школе,
И славно живут старики.
В стране той пойдешь ты на север.
На запад, восток и на юг -
Везде человек человеку
Надежный товарищ и друг.
Пропагандистское сближение мифа и реализма, сказки и действительности, фантазии и "научного прогноза" приводит к постепенному вытеснению собственно фантастического жанра из советской литературы. К концу 1930-х годов объем публикаций на фантастические темы резко снижается, и эта ситуация остается фактически неизменной до конца 1950-х годов . Патрик Макгвайр, сделавший содержательный обзор научной фантастики в СССР под политологическим углом зрения, выделяет среди возможных причин такого положения дел четыре обстоятельства - доминирование в Европе после Первой мировой войны жанров реалистического нарратива; очевидную несогласуемость утопического коммунизма с политической реальностью советского строя; борьбу с теми литературными жанрами, которые искушали возвращением к символизму, мистицизму и формализму; опасность идеологически наивного "социологизирования" писателей-фантастов и опыт уже имеющихся антисоветских научно-фантастических произведений . Помимо упоминаемой Макгвайром мрачной антиутопии Евгения Замятина "Мы", в 1930-е годы преступным прецедентом антисоветской фантастики во мнении литературных критиков стала изданная в 1931 году повесть Яна Ларри "Страна счастливых" .
Доводы, приводимые Макгвайром, небесспорны (особенно первый из них), но применительно к идеологической и культурной атмосфере 1930-х годов могут быть суммированы таким образом: утопии перестают быть интересными для литературы, вынужденной иметь дело с безальтернативной действительностью советской пропаганды .
К концу 1940-х годов ленинский призыв о необходимости мечтать обязывает к известным вариациям на тему "горьковского понимания" соцреализма. Таковы, в частности, рассуждения горьковеда Б. Бялика о "величии нашей действительности" и "возвышенном характере советских людей", ставящем "с особенной силой задачу возвышения над действительностью" и, в свою очередь, "задачу забегания вперед, в будущее, в завтрашний день" . Ответ на вопрос о том, как решить такую задачу, надлежало искать, впрочем, не в сфере фантазирования о будущем, а в сфере Возвышенного, "очевидным" воплощением которого советская действительность уже является . В этой ситуации уэллсовская характеристика Ленина как "кремлевского мечтателя" стала, по меткому замечанию Кобо Абэ, формулой и руководством "правильной" фантастики - идеологически предсказуемой, партийно-подконтрольной и непреложно осуществляемой в практике коммунистического строительства . Допустимое фантазирование достаточно определяется программой задач, сформулированных партией и гарантированно осуществимых безошибочностью партийных постановлений.
О классике фольклора и задачах фольклористики
Возвращение сказок на полки библиотек, как и "реабилитация" самого фольклора, кажется неслучайным на фоне сочувственных высказываний Ленина о фольклоре . Но главную причину в данном случае надлежит отводить все же не им, а набирающим силу к концу 1920-х годов стабилизационным процессам в идеологии, "огосударствливании" революционной утопии и национальной политики, сделавшим ленинские высказывания (а также усугубившие их цитаты из Сталина, Маркса и Энгельса) программной основой советской фольклористики последующих десятилетий.