В конце 1931 года свою лепту в публичное шельмование Лосева (уже как год находившегося на лагерном строительстве Беломорско-Балтийского канала) внес Максим Горький. В статье "О борьбе с природой", одновременно опубликованной в газетах "Правда" и "Известия" 12 декабря 1931 года, Горький именовал автора "Диалектики мифа" примером "особенно бесстыдного лицемерия из числа "буржуазных мыслителей"", "очевидно малограмотным", "явно безумным", "сумасшедшим", "слепым", "морально разрушенным злобой" "идиотом", одним из тех "мелких, честолюбивых, гниленьких людей", кто "опоздали умереть", но "гниют и заражают воздух запахом гниения" .
Причины, побудившие жившего в ту пору вдали от советской России Горького обрушиться с запоздалой бранью на Лосева, не совсем ясны. В статье приводились два возмутивших Горького суждения Лосева: о русском народе, переставшем быть православным, и рабском сознании рабочих и крестьян. Но не исключено, что свою роль в накале горьковской патетики сыграли, как предположил Леонид Кацис, антисемитские подтексты, вычитывавшиеся из известной Горькому расширенной рукописной версии "Диалектики мифа" (или каких-то отдельных рассуждений Лосева, зафиксированных в следственных делах ОГПУ) . Нетерпимое отношение Горького к антисемитизму известно и в общем позволяет предполагать, что если не содержательно, то каким-то ассоциативным образом "нелегальная брошюра профессора философии Лосева" связалась в его сознании с занимавшими его в это время темами (в 1929 и 1931 годах Горький пишет две отдельные статьи, посвященные антисемитизму) .
Остается гадать, насколько внимательно Горький читал лосевскую "брошюру", но его собственные рассуждения на Первом съезде советских писателей о мифе как о воплощенном в образ "основном смысле", извлеченном "из суммы реально данного", "вымысле" и одновременно "реализме" вполне созвучны лосевской идее "диалектического" синтеза идеального и реального. При всей интеллектуальной несопоставимости Лосева и Горького, данные ими определения мифа равно подразумевают его принципиальную "детекстуализацию": миф - это не текст, но нечто, что может им стать.
Годом позже Горький конкретизирует свою "мифологическую" формулу реализма в терминах "трех действительностей": от советских писателей отныне требуется "знать не только две действительности - прошлую и настоящую", но и "ту, в творчестве которой мы принимаем известное участие <…> - действительность будущего". Изображение такой - еще не наступившей, но… уже наступившей действительности - является, по Горькому, необходимым условием "метода социалистического реализма" . Содержательная бессмысленность горьковской риторики не означала ее неэффективности. Примирение взаимоисключающих понятий - сказки и действительности, вымысла и реализма - создает особый пафос пропагандистских предписаний, заставлявших критиков задаваться заведомо иррациональными вопросами: какую меру идеализации допускает соцреализм, коль скоро "жизнь наша настолько богата, <…> что нужна великолепная фантазия, чтобы представить это" , и как, в частности, определиться с тем, что называть сказочным жанром, когда "социалистическая наша действительность во многом опередила воплощенные в народных сказках чаяния"?
Учитывая избирательную узость "культурного контекста", в котором слова Горького легко приобретали дидактический авторитет, можно думать, что и сами эти слова, и та пропагандистская патетика, которая диктовала ему представление о "мифе" как синониме "вымысла" и "реализма", соотносятся и с теми лексикологическими новшествами, которые выразились в существенном расширении значения самого понятия "миф" в его специализированно научном употреблении.
Разговорное и литературное употребление термина "миф" в русском языке XIX и начала XX века подразумевало представление о словесном сообщении (рассказе, повествовании), содержание которого не вызывает доверия . Научно специализированные (прежде всего филологические, но также фольклорно-этнографические и религиоведческие) истолкования понятия "миф" также существенно не разнились, хотя и допускали важные уточнения относительно степени достоверности мифологического повествования для различных аудиторий. Сообщение о событиях, которые представляются нам невероятными, не означает, что ему никто не верил и не верит, - хотя и показательно, что уже у Платона понятие "миф" употребляется в контекстах, подчеркивающих именно возможность сомнения в его достоверности. Миф - это не более чем "правдоподобный" рассказ или "правдоподобное" рассуждение, соответствующее конвенциональности человеческих знаний как таковых .