О сказке
В первые послереволюционные годы отношение к традиционному народному творчеству предопределяется степенью культуртрегерских и педагогических усилий, направленных на перевоспитание "классово несознательного" крестьянства. "Защита" фольклора ведется преимущественно путем вчитывания революционного содержания в тексты былин и сказок. Но идеологическое согласие на этот счет достигается не без труда. Либерально настроенный к старорежимной классике Анатолий Луначарский, возглавлявший в 1920-е годы Наркомат просвещения, усматривал в былинах предтеч революции (статья 1919 года "Илья-Муромец - революционер") и считал русский эпос достойной темой для революционного кинематографа (в списке конкурсных тем, объявленных в 1923 году жюри кинокомпанией "Руссфильм", председателем которого он был) . Иначе, вероятно, думали цензоры Главного управления по делам литературы и издательств (1922), запретив к публикации написанную по мотивам былин пьесу Александра Амфитеатрова "Василий Буслаев", уже принятую тремя годами ранее к постановке на сцене Большого драматического театра . Другим объектом революционной бдительности стала сказка, почин к осуждению которой был положен книгой С. Полтавского "Новому ребенку новая сказка" (1919). Доводы Полтавского, усмотревшего в традиционной сказке "символ грубых языческих суеверий, культа физической силы, хищности и пассивного устремления от живой жизни с ее насущными требованиями в область мечтаний", пригодный лишь для "примитивного славянина" , не были безрезультатными. К середине 1920-х годов из ряда библиотек изымаются сказочные собрания А. Н. Афанасьева, литературные обработки народных сказок С. Т. Аксакова, К. В. Лукашевич, В. П. Авенариуса, А. Ф. Онегина и др. Угроза, нависшая над собраниями сказок, мотивируется борьбой с национализмом и "антропоморфизмом" - чудесным "очеловечиванием" животных, отвлекающим ребенка от политической реальности. В 1925 году Э. Яновская, варьируя рассуждения Полтавского, предостерегающе наставляла педагогов в том, что русская народная сказка воспитывает "вместо чувства интернационального - чувство "национальное"", а "мифологические образы первобытных героев мутят сознание ребенка" . В том же году схожие наставления адресовала библиотечным работникам сподвижница Надежды Крупской (возглавлявшей в это время Главполитпросвет Наркомпроса, заведовавшей фондами массовых библиотек) Н. Херсонская, объяснявшая вред сказок насущной задачей "красного библиотекаря" - "воспитывать отважных борцов, бодро и смело глядящих на природу", тогда как сказки препятствуют этой задаче уже потому, что "в них недостает классового материала <…> они затуманивают его, порождают смуту в сознании ребенка" .
Во второй половине 1920-х годов ситуация существенно меняется . Литературная сказка находит своих критиков и позже, но в ранее осуждавшихся фольклорных сказках отыскиваются "элементы действительности" и вместе с тем доводы в защиту "очеловечивания" животных. Заступничеством за сказку советские дети обязаны В. И. Ленину, упомянувшему о ней в политическом отчете о мероприятиях ЦК на седьмом экстренном съезде РКП(б) в 1918 году. Стенограмма ленинского выступления была опубликована в 1923 году; в 1928 году она вошла в изданный массовым тиражом сборник "Протоколы съездов и конференций Всесоюзной коммунистической партии (б)" и затем во все последующие собрания сочинений Ленина, став одной из ключевых "теоретических" цитат советских сказковедов или, точнее, двумя вырванными из контекста ленинской речи цитатами: "Во всякой сказке есть элементы действительности" и: "Если бы вы детям преподнесли сказку, где петух и кошка не разговаривают на человеческом языке, они не стали бы ею интересоваться".
Многократно растиражированные в советской фольклористике ленинские упоминания о сказке, впрочем, никоим образом не мотивировались желанием вождя революции прояснить фольклористические проблемы. Хорошей и красивой сказкой Ленин называл надежды на скорую мировую революцию: такую сказку можно любить - так же, как детям нравятся сказки, в которых петух и кошка "разговаривают на человеческом языке", но верить в нее "серьезному революционеру" не пристало, хотя (здесь ленинская "мысль" делает характерный кульбит) международная революция "придет неизбежно" и "мы" эту революцию "увидим":
Да, мы увидим международную мировую революцию, но пока это очень хорошая сказка, очень красивая сказка, - я вполне понимаю, что детям свойственно любить красивые сказки. Но я спрашиваю: серьезному революционеру свойственно ли верить сказкам? Во всякой сказке есть элементы действительности: если бы вы детям преподнесли сказку, где петух и кошка не разговаривают на человеческом языке, они не стали бы ею интересоваться. <…> Если революция родилась, так все спасено. Конечно! Но если она не выступит так, как мы желаем, возьмет да не победит завтра, - тогда что? Тогда масса скажет вам: вы поступили как авантюристы, - вы ставили карту на этот счастливый ход событий, который не наступил, вы оказались непригодными оставаться в том положении, которое оказалось вместо международной революции, которая придет неизбежно, но которая сейчас еще не дозрела .
Сумбурная риторика ленинского выступления не мешала (а скорее даже, и помогала) прозревать в нем пафос, созвучный "жизнестроительной программе" рядовых творцов революции и невольно напоминающий о том, что сама история доктринального марксизма начинается с заявления, допускающего "фольклористический" комментарий.