Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа. <…> Мы, наш народ, будем попрежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем - великим Сталиным - вперед и вперед, к коммунизму!
Враги народа, орудовавшие тогда в промышленности, всячески тормозили развитие промышленности. <…> Но когда промышленность очистилась от гнусной вражеской нечисти - вредителей, диверсантов, шпионов - и к управлению производством прошли новые кадры, преданные великому делу Ленина - Сталина, промышленность стала работать больше, лучше, производительнее .
Военные годы привносят в общественно-политическое красноречие словосочетание "фашистская нечисть" (так, например, в знаменитой песне на слова Василия Лебедева-Кумача и музыку Александра Александрова: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой с фашистской силой темною, с проклятою ордой. Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб, отребью человечества сколотим крепкий гроб!") . В 1943 году визуальным выражением такой образности станет антифашистский плакат уже упоминавшегося Виктора Дени (автора плаката "товарищ Ленин очищает землю от нечисти"): на этот раз "Красной армии метла нечисть выметет дотла".
Политики, пропагандисты и агитаторы последующих лет снижают накал "политико-мифологических" инвектив, но в целом остаются верны уже сложившейся традиции именовать "нечистью" тех, кто почему-либо считается враждебным к социализму и к советской власти. Упоминания о "капиталистической", "фашистской", "буржуазной нечисти из-за границы" по-прежнему дополняют доктринально неизменный дискурс о "загнивающем капитализме" и придают политическим инвективам вполне мифологическую образность, исключающую рациональную силлогистику в интерпретации "западного мира" . В воображаемой картографии, призванной отделить собственно советское от капиталистического, "свое" от "чужого", топосы "гниения", "нечистоты" и "заразы" предстают как своеобразные координаты вневербального опыта социального (само)опознания. В терминологии Мэри Дуглас, распространившей наблюдения над классифицирующей ролью чистоты на символические механизмы групповой солидаризации, здесь уместно было бы говорить о системе "территориальных" "разметок" (grid) между различными социальными группами . Повторение клишированных словосочетаний направлено на воспроизведение ситуации, которая наделена эффектом не вербальной, а акциональной убедительности. Именно такова "убедительность" ритуала - поведенческие, проксемические и, в частности, ольфакторные координаты "очевидного" в этих случаях важнее, чем их рационализуемое (пусть даже и "мифологическое") обоснование.
Об /умо/зрении
Убеждение Маршалла Маклюэна в том, что коммуникативная содержательность (или, в терминологии Лумана, успешность коммуникации) достигается ее медиальной избирательностью и медиальным варьированием ("The medium is the message") применительно к функциональным особенностям советского социолекта, представляется оправданным уже в том отношении, что эффективность языка в данном случае принципиально связана со сферой его медиальной и вневербальной убедительности, с эффектом, который хорошо передается немецким понятием "Evidenzkraft" - "сила очевидности".
Особого внимания при этом заслуживает базовое для теории коммуникации противопоставление устных и письменных форм языкового общения. Сегодня можно считать установленным, что ценностные характеристики устных и письменных средств передачи информации широко варьируют в разных культурах, разных сообществах и социальных стратах. Без культурной и социальной детализации таких вариаций настаивать на сколько-то общем для русской культуры ценностном доминировании устных средств передачи и хранения информации, как это иногда утверждается, нельзя.
Вместе с тем можно предположить, что в разных культурах ценностный статус медиальных средств в типологически схожих социальных ситуациях не совпадает. Одним из таких примеров может служить, как кажется, общепринятая на Руси еще в XVII веке практика устного ведения дипломатических переговоров, сильно отличающаяся от западноевропейской традиции обмена дипломатическими грамотами. В отличие от европейских посланников, русские послы изустно излагали порученные им "речи". Голос может считаться в этих случаях противопоставленным письму как отчуждающему письменную передачу информации от ее адресата и адресанта и, в свою очередь, сохраняющим доверительность и интимность личностной коммуникации. Дипломатический обычай "ссылаться речами" не был при этом, вероятно, безразличным к идеологически доминировавшим представлениям о ценностных нормативах самой информации, обнаруживающей особый смысл и суггестивную силу в зависимости от способа ее трансмиссии. Деловая переписка, как показывают многочисленные челобитные того же времени, также демонстрирует фиксацию приемов именно устного обращения - в стилистическом отношении такие тексты легче произносятся, чем прочитываются, за ними слышатся не только рациональные доводы, но и эмоции их авторов .
В советской культуре роль устной коммуникации также не стоит, вероятно, сводить к сколь-нибудь однозначным оценочным характеристикам, но нельзя не считаться и с тем, что упование на суггестивную силу устного слова и очевидности стоящего за ним содержания поддерживается средствами коммунистической пропаганды начиная уже с первых послереволюционных лет. История этого вопроса увела бы нас далеко - к организации Анатолием Луначарским "Института живого слова", широкой популяризации радио и кино, песенным и зрелищным формам коллективной агитации и т. д. В данном случае важен эффект самих этих мероприятий, способствовавших закреплению в общественном сознании сравнительно устойчивых представлений об идеологически рекомендованных медиальных средствах, соответствующих предельно доверительной, правдивой и социально действенной информации.