Общественно-политическая риторика первых лет советской власти дает многочисленные примеры аналогичного "взаимопонимания" ораторов и аудитории. Более того: задачи "языковой политики", как они формулируются в конце 1920-х - начале 1930-х годов, могут быть описаны как целенаправленно соотносимые с социальными и коммуникативными преимуществами "шаблонного взаимодействия". По иронии метода, авторитетный вклад в формулировку таких задач сделал и сам автор понятия "шаблонных взаимодействий" - Лев Якубинский, ставший к тридцатым годам сторонником Николая Марра и авторитетным пропагандистом особого "советского языкознания" (в 1933–1936 годах Якубинский возглавлял Ленинградский НИИ языкознания, а позднее был профессором, заведующим кафедрой и деканом в ЛГПИ им. А. И. Герцена). В цикле работ Я кубинского, публиковавшихся на страницах журнала "Литературная учеба" и в 1932 году собранных (в соавторстве с Ан. М. Ивановым) в отдельную книгу "Очерки по языку", создание "новой языковой культуры" обсуждалось с упором на проведение языковой политики ("сознательное вмешательство класса в развивающийся языковой процесс, сознательное руководство этим процессом"), выражающей "общую политику пролетариата, осуществляемую в генеральной линии партии". "Первейшим условием успеха языковой политики является распространение хотя бы элементарных знаний о языке в широких массах и хорошая теоретическая подготовка того руководящего актива, который эту политику осуществляет" . Советские писатели и их научные наставники - специалисты в области марксистской лингвистики - призваны к тому, чтобы организовывать "писательскую практику на здоровой теоретической базе", суть которой должна составить борьба с "идеалистической школой, индоевропейской лингвистикой и ее порождением - формальной школой грамматики", следование учению Марра "о едином стадиальном глоттогоническом процессе, обусловленном классовой борьбой и движением развивающегося экономического базиса общества"; но, конечно, самое главное - "тщательнейшее изучение трудов классиков марксизма-ленинизма, которые дают не только совершенно достаточные положения для разработки диалектико-материалистических установок языкознания, но целый ряд конкретных высказываний по вопросам теории языка и языковой политики" .
Дидактические наставления Якубинского и Иванова замечательны характерным для советской пропаганды логическим предвосхищением основания (petitio principii) - доводами к идеологии, которая в объяснительном отношении объявляется заведомо "достаточной" для социальной прагматики . Идеологическая правота предопределяет не только правоту научного дискурса, но и правоту социального действия, коль скоро они мыслятся связанными с идеологией (так, например, название газеты "Правда" автоматически делает правдой все, что в ней напечатано) . В научно-теоретическом отношении нового здесь не много: любая концептуальная схема, положенная в основу рационального выбора, не может считаться строго последовательной, хотя бы потому, что имеет свои непроговариваемые предпосылки . Но есть и отличие: в аргументации Якубинского и Иванова эпистемологические доводы, выраженные прецедентными понятиями идеологии (упоминанием о руководящей роли партии, классовой борьбе, задачах пролетариата), выступают в функции не только логической предпосылки, но и процедуры подразумеваемого "доказательства" (или, лучше сказать, волевого решения), призванного манифестировать предустановленную социальную практику и заранее известные выводы - о руководящей роли партии, классовой борьбе и очередных задачах пролетариата. Провозглашенная авторами "новая языковая культура" в принципиальном отношении может считаться при этом уже существующей - просто потому, что для нее изобретено соответствующее словосочетание. Схожим образом у тех же авторов строится определение того, в чем выражается "собственно пролетарская языковая культура" (или, иначе, "пролетарская языковая идеология"):
На основе нового классового сознания, нового способа освоения действительности, нового диалектико-материалистического мышления, - пролетариат как класс противопоставляет себя буржуазии в способе использования общенационального языкового материала, в обращении с этим материалом, в способе отбора из него нужных для конкретных целей фактов, в своем отношении к этим фактам и их оценке, в новом по содержанию их осмыслении, в новой их конкретизации в своей речевой практике .
Очевидно, что коммуникативно согласованное понимание такого определения может быть достигнуто только как результат "шаблонного взаимодействия" - навыка следования правилам речевой кооперации, предопределяющей социальный дейксис легко опознаваемыми словесными сигналами: "новое классовое сознание, новый способ освоения действительности, новое диалектико-материалистическое мышление". Особенности нового социолекта определяются не через номинативные характеристики (что именно ново в новом языке), а через функциональные и экспрессивно-оценочные: важно, кому он служит и какие задачи преследует. Отличия старого "речевого метода" от "пролетарского речевого стиля" коренятся, таким образом, не в специфике лексико-грамматического, синтаксического и фонетического словотворчества (как об этом еще можно было думать, читая Селищева) , но в самих носителях "пролетарской психологии и идеологии": "наиболее полное выражение пролетарского речевого стиля" надлежит искать "у крупнейших языковых работников пролетариата вообще, и притом у таких работников, которые жили не оторванно от широкой рабочей массы, но глубоко проникали, в частности, в ее речевую жизнь". Понятно и то, что "в наипервейшую очередь" пролетарский стиль надлежит искать у Ленина, который не только "был и остается величайшим идеологом и вождем рабочего класса вообще", но, кроме того, "сознательно строил и в специально языковой области", "выковал свою языковую идеологию, свой пролетарский стиль в непрестанных боях с различного сорта буржуазными и подбуржуазными идеологами в области устной и письменной публичной речи", "вел свою языковую работу не уединенно, а с пристальнейшим учетом языковых процессов, происходивших в самой рабочей массе" .