О возвышенном
Пропагандистские, публицистические и в существенной мере литературные тексты советской эпохи конструируют идеологически рекомендованную действительность, которая может быть названа реальностью текста, имевшего свой смысл в структуре (квази) ритуального опыта (и потерявшего этот смысл, когда такой опыт стал неактуальным). Существование многочисленных текстов, разительно диссонировавших советской реальности ("Жить стало лучше, жить стало веселее", "Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи", "Вся страна с чувством глубокого удовлетворения…"), объясняется с этой точки зрения не только лицемерием властей, но и семиотическим эффектом сосуществования социальной реальности и реальности текста, - или, говоря языком Гете, сосуществования Правды и Поэзии, дополняющей и осложняющей наши представления о социальной повседневности. При этом особенностью советской культуры следует считать именно идеологическую настоятельность и типологическую повторяемость создаваемого ею на протяжении десятилетий вымышленного мира - пространства Воображения (не потерявшего, как выясняется, и сегодня своей эстетической привлекательности и психологической убедительности). Ретроспективное убеждение в том, что "у нас была великая эпоха", поддерживается самозабвенным желанием жить в мире вечно повторяющегося текста и (что одно и то же) в пространстве и времени ритуала - поскольку именно ритуал столь же воспроизводит мифологические события, сколь и сам предстает этими событиями . Указания (или оговорки) исследователей, занимающихся советской культурой, на то, что они имеют дело с ритуализованной и семиотически самодостаточной культурой, неслучайны при этом как с содержательной, так и с методологической стороны. Вслед за Катериной Кларк, предложившей сравнение советского романа с ритуалом, подчеркнем психолингвистическую основу функционирования ритуального дискурса в традиционных культурах. Повсеместно, где существует сколь-либо обособленный "язык ритуала" (или "язык мифа"), его присутствие в социальной действительности вполне описуемо в терминах феноменологической дополнительности, а не шизофренического конфликта . Нарративы, претендующие подменить социальную реальность реальностью текста, ритуализуют всю сферу советской публичной культуры - от литературы до архитектуры и оперной музыки. Недавнее исследование Евгения Добренко хорошо показало, как те же нарративы сближают литературу, науку и пропаганду в сфере политэкономии . Именно так в истории (и "действительности") СССР сосуществовали пустые прилавки, продовольственные очереди и роскошно изданная "Книга о вкусной и здоровой пище", повествовавшая о фантазматических яствах и пользовавшаяся феноменальным читательским спросом (три издания с 1952 по 1954 год общим тиражом полтора миллиона экземпляров).
О взаимопонимании
Примеры социального двуязычия - владения речевыми альтернативами, реализуемыми в зависимости от социальной ситуации, - очевидны в случаях билингвизма, с нередкой для него иерархией языковых кодов и социальных ролей. Так, русские аристократы XIX века употребляли французский язык в общении друг с другом и русский язык - в общении с крестьянами, а мужчины в Парагвае, владевшие испанским и гуарани, ухаживая за женщинами, говорили по-испански (на социально более престижном языке), а женившись - переходили на гуарани . При использовании одного национального языка социальная вариативность языковых кодов менее очевидна, но также достаточно обычна . Применительно к социальной истории русского языка такая вариативность проявляется в складывающемся к началу XX века представлении о сравнительном "языковом стандарте" - социальной престижности форм московского произношения (на безударное - а) по сравнению с "окающими" говорами, диалектной маргинализации севернорусского "цоканья", южнорусского фрикативного "г", смягчения "т" в окончании третьего лица глаголов ("поють") и т. д. Языковые различия оказываются в этой динамике непосредственно связанными со сферой обращения "символического капитала", иерархизующего, по суждению Пьера Бурдье, сферу социальных отношений: символический статус говорящего утверждается и тем, как он говорит, к кому он обращается, и тем, какими обстоятельствами диктуются его речевые предпочтения . Степень взаимопонимания участников коммуникации повсеместно определяется при этом совпадением используемых языковых подсистем (например, литературного языка, бытового и диалектного просторечия). Важно подчеркнуть, что даже в случае использования предельно общего "языкового стандарта" оно не исключает нарушения коммуникативного автоматизма, требующего выполнения правил т. н. речевой кооперации . О социальных предпосылках и условиях такой кооперации можно судить по примерам, которые Лев Якубинский в своей знаменитой работе "О диалогической речи" (1923) назвал примерами "шаблонного взаимодействия". В этих случаях смысловые неувязки речевой коммуникации не препятствуют взаимопониманию собеседников, так как более важными оказываются не логико-семантические, а ситуативные и эмоциональные связи - сходство бытовой обстановки, "предсказуемость" коммуникативных ожиданий, инерция языковых (в частности, синтаксических) клише и т. д. В анекдотически утрированном виде такое "взаимопонимание" обычно изображается как разговор глухих, обменивающихся содержательно несогласуемыми репликами ("- Здорово, кума. - На рынке была; - Аль ты глуха? - Купила петуха. - Прощай, кума. - Полтину дала") . "Общий язык" коммуникантов предполагает в этих случаях навык дейктически формализованной коммуникации и социально-ситуативных оценок, предвосхищающих смысловую переработку речи (или текста) в зависимости от того, кто говорит, как говорят, кем являются коммуниканты по отношению друг к другу и т. д.