Выход из содержательного противоречия был найден разработчиками в таких когнитивно-психологических решениях, которые могут быть определены как редукционизм, смещение и подмена смысла понятий. Когнитивный редукционизм означал сведение общих идеологических принципов к институциональным решениям: концепция государства-коммуны была сведена к постулату "диктатуры пролетариата"; коммунистическая конфедерация – к федерации национальных автономий; непосредственная "рабочая демократия" к "республике советов". Когнитивное смещение выражалось в трансформации понятия суверенитета, который первоначально охватывал всех "трудящихся", затем только избранную их часть (пролетариат и беднейшее крестьянство), наконец, их цензово-ограниченное представительство в советах, а сами эти учреждения оказались инкорпорированы в партийно-бюрократическую машину. Подмена понятий выражается в ограничении их универсального смысла постулатом "переходного периода", позволявшим интерпретировать советскую систему как диктатуру, а "непосредственную демократию" как иерархию институтов – чрезвычайных органов власти и партийных ячеек. В работе Комиссии представлены три этапа, выражающих эту логику когнитивного смещения – от коммунизма к "республике советов" и от нее – к не декларированной, но реальной партийной монополии.
Эта логика создания советской системы номинального конституционализма в 1918 г. хорошо объясняет параметры ее крушения в период перестройки, когда происходит последовательная актуализация всех когнитивных компонентов системы, только в обратном порядке. Начавшись с осторожной критики подмены понятий – бюрократических "извращений" социализма ("гласность"), процесс распада поставил под вопрос эффективность советов как институтов власти при однопартийной диктатуре ("передача власти от партии к советам"), перешел затем в область федеративных отношений ("парад суверенитетов") и завершился отказом от идеологически редуцированного коммунизма ("ленинских норм") как общей легитимирующей основы режима. Крушение системы наступило, следовательно, именно тогда, когда коммунистический ингредиент советской диктатуры вступил в радикальное противоречие со стремлением обосновать ее в полноценных правовых понятиях.
Глава V. Утверждение коммунистического режима: от "советской демократии" к однопартийной диктатуре
Происхождение коммунистического режима и выражавшей его советской легенды коренится в природе большевизма как экстремистской идеологии. Следствием ложных когнитивных установок этой идеологии (коммунистическое учение), представляемых как неоспоримый научный вывод ("законы" исторического материализма), стала замена доказательных (рациональных) методов социального конструирования квазирелигиозными (идеологическими) постулатами. В результате появилась особая форма фантастического сознания – своеобразный "магический реализм" революционной элиты, суть которого состояла в отождествлении понятий и реальности, приравнивании мышления к действию, определявших социальное поведение. Этот исторический "комплекс превосходства" (обратная сторона "комплекса неполноценности") выражался в сверхкомпенсации – системе завышенных ожиданий и поведении, рассчитанном на немедленное достижение утопических целей, невзирая на социальные издержки. Неспособность большевизма как светского социального движения (в отличие от религиозных форм экстремизма) к гибкому разрешению противоречия между догмой и социальной практикой вела к когнитивному смещению – подмене утопических целей средствами их достижения .
В рамках этой концепции получает разрешение проблема институционального конструирования большевистского режима, его форм и причин их эрозии . Одна позиция в этом споре выражается апологетической концепцией "советского феномена": советы, формально составлявшие основу политической системы СССР, признаются вполне демократическими институтами государственного управления, а результаты их деятельности будто бы "неизменно оказываются блестящими – и иногда просто удивительными" . Аутентичная советская форма государственного устройства выступает как "цивилизационный выбор" страны – осознанный отказ от "западного парламентаризма" и возвращение к "самобытным" российским традициям "непосредственной демократии" , что вполне соответствует представлениям официальной марксистской историографии о советах как невиданном в истории "примере массового революционного созидания" новой государственности . Другая позиция диаметрально противоположна: советы изначально не были демократическими институтами и тем более не могут быть признаны эффективными учреждениями управления. Неэффективность советов (как в центре, так особенно на местах) связана с их структурным положением в политической системе, отрывом от населения, порядком деятельности, качеством представительства (в котором доминировали малообразованные или просто неграмотные пролетарско-маргинальные слои), вообще "невысоким кадровым потенциалом аппарата новой власти", далеким от стереотипов большевистской идеологии . В этой трактовке советы интерпретируются прежде всего как мобилизационные институты, ставшие продолжением чрезвычайных учреждений, функционировавших в России периода Первой мировой войны в условиях милитаризованной экономики . Третья позиция в этом споре представляет компромисс: в эволюции советских институтов следует различать два этапа – демократический (когда советы выступали реальными институтами непосредственной "работающей" демократии на основе многопартийности) и авторитарный, когда, начиная примерно с середины 1920-х годов, советы (и профсоюзы) окончательно утрачивают это качество и становятся всецело декоративными институтами . Это позволяет противопоставить сталинскую диктатуру "аутентичной" революционной демократии, ставить вопрос о причинах ее последующих "искажений". В основе "перерождения" лежал процесс эрозии непосредственной демократии – "бюрократизации" советов, завершившийся их полным подчинением коммунистической партии и созданием номенклатуры однопартийного режима . С точки зрения когнитивного метода все три позиции не являются взаимоисключающими и могут получить иную интерпретацию: советский миф выражает спонтанную тенденцию к коллективистской демократии; советы как институциональная основа большевистского режима никогда не являлись органами управления, а так называемое "перерождение" системы, связанное с ее институциональной деградацией, есть выражение когнитивного тупика революционной элиты. Преодоление расширяющейся пропасти между утопией и реальностью было найдено в мифологизации общественного сознания, окостенении институтов, фанатизме и терроре, вообще тенденции к манипулятивному влечению – максимизации контроля и подавления, ведущей к стагнации режима.
Разрешение этого спора с позиций когнитивной истории и неоинституциональной теории представляется возможным по следующим параметрам: реконструкция основных концепций советской системы, представленных в конституционных и политических проектах революционного периода с выяснением приоритета, отданного одним концепциям перед другими (что, собственно, понимали под словом "советы"?); раскрытие самого процесса нормативного конструирования – политических коммуникаций, механизмов власти и избирательной системы; анализ соотнешения формальных и неформальных принципов и практик старых и новых институтов с учетом целей их создания; выявление дисфункций системы на начальном этапе ее функционирования и предложенных институциональных решений в национальной и сравнительной перспективе; наконец, определение причин трансформации данной системы во времени – связаны они преимущественно с внутренними или внешними факторами воздействия. При таком подходе обсуждение советской системы перемещается из сферы идеологических споров и описательных подходов к аналитическому изучению эффективности ее норм и институтов для достижения целей доминирующего коммунистического проекта.