Конституция, по мысли разработчиков (следовавших в этом отношении за якобинцами и коммунарами), должна была выполнять не столько юридические, сколько политические и демонстрационно-мобилизационные функции. Принятая Съездом 10 июля 1918 г., Конституция советской республики (вместе с утвержденной III Всероссийским Съездом советов в январе 1918 г. "Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа") определялась как "единый основной закон РСФСР" , который вступал в действие немедленно после его публикации в "Известиях ЦИК". В то же время, согласно резолюции Съезда, Основной закон "должен быть распубликован всеми местными органами Сов. власти и выставлен во всех Советских учреждениях на видном месте", его изучение вменялось в обязанность ввести "во всех без изъятия школах и учебных заведениях Российской республики" .
Методом пропаганды Конституции становилась рассылка ее текстов из Канцелярии ВЦИК по уездным и волостным советам, которые ритуально "приносят ВЦИК глубокую благодарность" . Символическое значение Конституции подчеркивалось параллельной деятельностью по разработке "социалистических" атрибутов новой государственности – герба и печати РСФСР . Идеологические принципы нового режима и его программы становятся основополагающими в системе образования . В то же время разработка и принятие Конституции практически никак не соотносились с расширением осуществляемого ВЧК террора, направленного как против оппонентов режима, так и их родственников, практически лишенных всех гражданских прав (расстрелы, конфискация собственности, отказ в приеме на службу) . В этих условиях когнитивного раскола идеологический подход сторонников диктатуры декларативно противостоял традиционным представлениям о патриотизме их противников .
Попытка преодоления раскола представлена синтезом революции и патриотизма – идеей "революционного оборончества". Идея "революционного оборончества" выступала как защита идеалов Парижской коммуны, не справившейся с задачей организации революционной войны. "Коммуна, – заявлял Л. Троцкий, – была слаба. Чтоб довершить ее дело, мы стали сильны. Коммуну разбили. Мы наносим удар за ударом по палачам Коммуны. Мы мстим за Коммуну, и мы отомстим за нее" . Этот фанатизм и культ воли, отрицающий всякое понятие о парламентаризме, в сочетании с нарциссизмом, беспринципностью и мстительной злобой некоторые исследователи, начиная с Ч. Ломброзо и его русских последователей, считали определяющими психологическими и антропологическими чертами настоящего коммуниста-анархиста – от французской до русской революции . Консолидация социальной базы классовой диктатуры не могла опираться на правовые конституционные конструкции (даже в их ограниченном большевистском понимании), ибо сами они выступали эманацией революционной воли, воплощенной и персонифицированной в ее выразителях. К этому периоду относится начало формирования культа революционных вождей , в лицах которых П. Сорокин разглядел сходство с прототипами из ломброзианских медицинских альбомов . По мере ослабления социального контроля над большевиками в период Гражданской войны и массового террора положения Конституции становились все более неопределенными, а необходимость их правового обоснования все менее значимой. Главным противоречием всего советского конституционализма, проявившимся уже в первой Конституции 1918 г., является стремление в правовых терминах обосновать вполне антиправовой феномен – "диктатуру пролетариата".
11. Смысл большевистского конституционного проектирования
Таким образом, идея Коммуны как прообраза государственности будущего стала теоретической основой и лейтмотивом конституционного проектирования после большевистского переворота, определив масштаб, общие рамки и терминологию проектов Основного закона 1918 г. Миф государства-коммуны 1871 г. позволял заполнить идеологический вакуум, возникший в результате спонтанного крушения государственности и неожиданного прихода большевиков к власти. Данный миф оказался важен для новых властителей в трех отношениях: во-первых, он позволял легитимировать государственный переворот как переход власти от "буржуазного" Временного правительства и Учредительного собрания к непосредственной "рабочей демократии" (которая рассматривалась как выражение принципов Коммуны); во-вторых, обосновать мессианские претензии большевизма на господство в рамках мировой революции, целью которой выступало создание всемирной коммунистической федерации; в-третьих, представить традиционалистские квазигосударственные институты социальной организации (советы) как прототип политических форм будущего коммунистического строя.
Став отправной точкой в ходе разработки первой советской конституции РСФСР 1918 г., данный миф быстро обнаружил свою полную неадекватность социальной реальности "военного коммунизма": завышенные ожидания, связанные с верой разработчиков в мировую социальную революцию и создание мировой пролетарской республики должны были корректироваться исходя из практики внешнеполитической изоляции, экономической анархии и устанавливающейся однопартийной диктатуры. Когнитивный диссонанс в деятельности разработчиков Конституции проявился в доктринальных, политических и институциональных противоречиях, нашедших выражение в альтернативных моделях политического устройства. Конституция РСФСР 1918 г. – идеологический гибрид принципов трех идеологий – коммунистического анархизма, корпоративизма и государственного централизма с окончательным преобладанием последнего. Данный гибрид возник в результате сочетания процессов ретрадиционализации и модернизации – стихийных импульсов к самоорганизации традиционного аграрного общества (советы) и мобилизационной модели социально-политического регулирования (партийная диктатура).
В когнитивном и управленческом отношении это была попытка обретения "порядка из хаоса" с той оговоркой, что революционный хаос вообще не мог быть преодолен без отказа от вызвавших его утопических и хилиастических представлений. В условиях сохранения утопической идеологической легитимации большевистского режима выход из ситуации мог быть найден в соответствующей идеологической (и семантической) модификации исходных постулатов, селекции социальных норм, определяющих содержание нового "порядка". Поэтому принимаемые правовые формы легитимации режима корректировались уже в ходе их обсуждения, а на практике вообще переставали соответствовать социальной действительности. Условность соответствия этих норм и институтов, собственно, осознавалась разработчиками и закладывалась a priori, исходя из веры в способность к саморегуляции (в виде "революционного творчества масс"). Оригинальность советской версии номинального конституционализма определялась уникальным сочетанием декларативных принципов и подлинных социальных функций данной модели политико-правового регулирования, а ее выражением стал механизм подмены правовых норм изменяющимися идеологическими конструкциями их смысла. Внедрение этого механизма в теории права осуществлялось принятием постулата "революционной законности", на практике – с помощью террора и пропаганды. Особенность самого раннего этапа формирования системы (в отличие от последующих этапов) заключается лишь в том, что эти декларативные принципы еще не отлились в готовые квазиправовые нормы с жестко определенным характером их официальной интерпретации (само понятие официальной интерпретации возможно только с фиксацией норм и обеспечением институционального контроля табуизации их неконвенционального понимания).