Генерал-квартирмейстер армии генерал-майор Бонч-Бруевич был недоволен и все время выражал неудовлетворение действиями летчиков во главе с Нестеровым, который имел на вооружении лишь пистолет Маузера. Что же можно сделать? Гоняться за «Альбатросом», стреляя из пистолета? «Ну придумайте что-нибудь!» – раздраженно сказал однажды генерал. Штабс-капитан Нестеров дал ему честное офицерское слово, что завтра австрийский самолет перестанет летать над городом.
– И вы заставили самолет не летать? – с интересом спросил Миронов.
– В том-то и дело, что честное слово я дал генералу только что... Сегодня вечером. А завтра должно наступить утром... Надеюсь, вы понимаете мое состояние?.. – Нестеров, подперев ладонями подбородок, глубоко задумался и, кажется, был далек от всего, что его окружало.
Филипп Козьмич удивленно смотрел на необыкновенного человека и по своей природной деликатности не смел расспрашивать: как же штабс-капитан заставит вражеский самолет перестать летать? Легко сказать... Это же не на земле, а в небе... А может быть, он пойдет на смертоубийство?! Как японский камикадзе? Но тех ведь специально готовят... Да и к тому же набирают в специальные школы юнцов... А его новый знакомый – взрослый человек, здравомыслящий. Командир авиационного отряда. Может быть, он кого-нибудь из подчиненных пошлет на выполнение этого деликатного и опасного задания?.. Наверное, так и будет – не сам же полетит стрелять из маузера? А если сам, то сейчас, наверное, обдумывает, как это сделать – слово-то дал. Офицерское.
Словно отвечая на немой вопрос Миронова и высказывая вслух свои думы, Нестеров негромко сказал и одновременно показал ладонями, как он это будет делать:
– Ударю сверху... Наберу высоту и...
– Как коршун на куропатку! – весело добавил Миронов.
– Совершенно верно, – вскинув глаза на Филиппа Козьмича, подтвердил Нестеров.
– Только ведь можно и промахнуться... – усомнился Миронов.
– Вы правы – можно.
– Ну, и тогда как же?..
– Миг – и ничего нет... От меня ничего не останется. Только память. Пока близкие люди будут помнить – я буду жив... – как-то невесело усмехнулся Нестеров.
– Да-а... Выходит, собьете вы австрийца или не собьете, а самому придется падать на землю, так, что ли?
– Почти что так. Правда, по моим расчетам, можно спасти свой самолет, а значит, и самого себя. Но шансы невелики...
– Чертовщина какая-то! – Миронов зло выругался и вскочил из-за стола. Быстро начал ходить по комнате.
Иногда бросал косые взгляды на Нестерова. Это как же получается, сидит блестящий офицер, легендарный летчик, и завтра из-за какого-то паршивого австрийца надо идти на верную смерть?.. Ну а сам-то он не в таком ли положении? Там ведь на земле. Можно и обмануть врага. Ускакать. Укрыться... Какой-никакой выход есть. А в небе?.. Там куда денешься? Не иначе как к господу богу... И может быть, впервые Миронов ощутил нелепость войны. Ее странную жестокую и нелепую сущность...
– Извините, что вас втянул в свои проблемы...
– Какие могут быть извинения!.. Я понимаю, что нравственные критерии вечны – совесть, достоинство, честь. Самопожертвование. Но в данном случае ведь нет необходимости идти на смертный шаг!.. Черт побери эти генеральские амбиции!.. И выхода нет – не пойдешь же к этому самому Бонч-Бруевичу и не скажешь: сними данное слово. Как заклятье! Пленники чести!.. Я просто вас запру в доме, поставлю караул из казаков и прикажу не выпускать. Они это умеют неплохо делать.
– Дружба – это награда. Я искренне рад, что, может быть, последний вечер проведу с хорошим человеком... «Весь я не умру. Душа в заветной лире мой прах переживет...»
– «И тленья убежит...» – продолжил тихо Миронов.