Наоборот - я думаю, ты потрясающе талантлива. Но давай начистоту: "Лайф" - это прежде всего иллюстрированный журнал. Наши старшие редакторы - сплошь мужчины, и именно их посылают освещать крупные события, вроде бомбежки Лондона, Гуадал-канала, будущей президентской кампании Ф.Д.Р. Все, что я могу поручить тебе, - это халтурка: статейки по пятьсот слов о кинопремьере месяца или модном показе, а то и просто кулинарные советы. А вот если бы ты, скажем, пошла в отдел городской хроники "Миррор", ты бы, возможно, выезжала на операции с копами, вела репортажи из зала суда, а то и получила бы какое-нибудь вкусное задание вроде очерка о заключенных-смертниках в Синг-Синге.
Я не уверена, что освещение смертной казни - это мое, мистер Макгир.
Леланд! Похоже, ты слишком хорошо воспитана, Сара. Еще "Манхэттен"?
Боюсь, что мой лимит для ланча исчерпан.
Тогда тебе действительно не стоит идти в "Миррор". А может, и наоборот - потому что, поработав там с месяц, ты научишься выпивать за ланчем по три "Манхэттена" и как ни в чем не бывало продолжать работать.
Но мне действительно очень нравится в "Лайф". И я многому учусь здесь.
Значит, ты не хочешь стать суперпрофи вроде Барбары Стенвик?
Я хочу писать беллетристику, мистер Макгир… извините, Леланд.
О черт…
Я что-то не так сказала?
Да нет. Беллетристика - это здорово. Классно. Если ты справишься.
Я все-таки попытаюсь.
А дальше, я так понимаю, у тебя в планах муженек, дети и чудный домик в Территауне.
Не могу сказать, что это в списке моих приоритетов.
Он допил свой мартини.
Мне уже доводилось слышать подобное.
Я в этом даже не сомневаюсь. Но в моем случае это правда.
Конечно, кто спорит. Пока ты не встретишь какого-нибудь парня и не решишь, что устала от ежедневной рутины с девяти до пяти и тебе пора осесть, спрятаться за широкой спиной того, кто будет оплачивать твои счета, и красавчик из "Лиги плюща" покажется тебе вполне достойным кандидатом на окольцевание, и…
Я вдруг расслышала собственный голос с довольно жестким" интонациями:
Спасибо за то, что опустили меня на землю.
Он опешил от моего тона:
Черт, я, кажется, сморозил чушь.
Конечно.
Я не хотел тебя обидеть.
Никаких обид, мистер Макгир.
Похоже, ты всерьез рассердилась на меня.
Не рассердилась. Я просто не люблю, когда меня представляют примитивной хищницей.
А ты крепкий орешек.
Разве орешек не должен быть крепким? - легко парировала я, сопроводив это саркастически сладкой улыбкой.
Твой сорт именно таков. Напомни мне, чтобы я не смел приглашать тебя на вечерние свидания.
Я не встречаюсь с женатыми мужчинами.
Тебе трудно подыскать пару. Твой бойфренд должен иметь огнеупорные мозги.
У меня нет бойфренда.
Это для меня сюрприз.
Бойфренда у меня не было по очень простой причине: в то время я была слишком занята. У меня была работа. Появилась первая в моей жизни квартира: маленькая студия, в чудесном зеленом уголке Гринвич-Виллидж, на Бедфорд-стрит. Но главное, у меня был Нью-Йорк - и с ним у меня сложился самый красивый роман. Хотя я не раз бывала в нем наездами, жить в этом городе - это было совсем другое, и иногда мне казалось, будто я наконец попала в настоящий взрослый мир. Для меня, выросшей в степенном и консервативном Хартфорде, Манхэттен действительно был головокружительным открытием. Начать с того, что он был анонимным. В нем можно было затеряться, стать невидимкой и не бояться того, что кто-то проводит тебя осуждающим или неодобрительным взглядом (любимая привычка жителей Хартфорда). Можно было всю ночь гулять по городу. Или полсубботы провести в книжном лабиринте магазина на улице Стрэнд. Или послушать Энцио Пинца в заглавной партии Дон Жуана в Метрополитен-опера за пятьдесят центов (если ты не прочь слушать стоя). А можно было перекусить в "Линдис" в три часа ночи. Или проснуться на рассвете в воскресенье, пройтись пешком в Нижний Ист-Сайд, купить свежих бочковых разносолов на Деланси-стрит, а потом завалиться в закусочную Катца за пастрами на ржаном хлебе, приготовленными в лучших еврейских традициях.
А можно было просто ходить пешком - что я и делала бесконечно, с упоением. Совершая марш-броски с Бедфорд-стрит на север, через весь город, к Колумбийскому университету. Или через Манхэттенский мост, вверх по Флэтбуш-авеню до Парк Слоуп. Во время этих прогулок я ловила себя на мысли, что Нью-Йорк напоминает тяжеловесный викторианский роман, который заставляет тебя пробираться сквозь густую пелену эпического замысла, блуждая в побочных сюжетных линиях. Будучи пытливым читателем, я с радостью погружалась в это повествование, с нетерпением ожидая, куда заведет меня следующая глава.
Ощущение свободы было сумасшедшее. Никакого тебе контроля со стороны родителей. Я сама зарабатывала на жизнь. Ни перед кем не отчитывалась. И благодаря Эрику, мне были открыты самые экзотические места Манхэттена, известные лишь посвященным. Казалось, он был знаком со всеми загадочными обитателями этого города. Среди них были чешские переводчики средневековой поэзии. Диск-жокеи ночных джаз-клубов. Скульпторы - эмигранты из Германии. Начинающие композиторы, сочиняющие атональные оперы о похождениях рыцаря Гавейна… короче, персонажи, которых никогда не встретишь в Хартфорде. Было и много типов, повернутых на политике… они преподавали в колледжах, пописывали для малотиражных левых изданий, создавали благотворительные фонды, которые поставляли еду и одежду для "наших братских советских товарищей, самоотверженно сражающихся с фашизмом"… или просто занимались демагогией на эту тему.
Естественно, Эрик пытался вовлечь меня в свою левацкую деятельность. Но меня это попросту не интересовало. Я уважала позицию Эрика и его страстную убежденность. Точно так же я разделяла его ненависть к социальной несправедливости и экономическому неравенству. Но я не могла согласиться с тем, что он и его единомышленники превратили свои убеждения в религиозные догмы и возвели себя в ранг первосвященников. Слава богу, в сорок первом Эрик вышел из партии. Я встречалась с некоторыми его "товарищами", когда приезжала к нему на Манхэттен еще во время учебы в колледже, и мне было предельно ясно, что они из себя представляют. Они искренне полагали, что только их взгляды единственно верные… а другие мнения не в счет. Вскоре и Эрику все это надоело, и он покинул их ряды. Хорошо хоть никто из его приятелей-радикалов не пытался за мной ухаживать. Потому что, по большому счету, это была угрюмая и мрачная компания.
А среди твоих знакомых нет веселых коммунистов? - спросила я его однажды за ланчем в закусочной "Катц".
"Веселый коммунист" - это оксюморон, - ответил он.
Но ты ведь веселый коммунист.
Потише, - прошептал он.
Я не думаю, что агенты Гувера пасутся в "Катце".
Как сказать. К тому же я уже бывший коммунист.
Но ты все равно придерживаешься левых взглядов.
Левоцентристских. Я демократ из числа сторонников Генри Уоллеса.
Что ж, могу тебе пообещать только одно: я никогда не буду встречаться с коммунистом.
Из патриотических соображений?
Нет, исключительно из тех соображений, что он никогда не сможет меня развеселить.
А что, Горацию Кауэтту это удается?
Иногда.
Разве человек по имени Гораций Кауэтт способен развеселить хоть кого-нибудь?
Эрик был отчасти прав - хотя на самом деле Гораций не выглядел таким нелепым, как его имя. Он был высоким и долговязым, с густой черной шевелюрой, носил очки в роговой оправе. В одежде предпочитал твидовые пиджаки и вязаные галстуки. Он был скромным, почти стеснительным, но очень умным, к тому же отменным рассказчиком, с которым всегда было интересно общаться. Мы познакомились на совместном вечере Хаверфордского и Брин-Морского колледжей и встречались весь год, пока я училась на последнем курсе. Мои родители всерьез считали его прекрасной партией - в то время как я сомневалась в этом, хотя у Горация было немало достоинств, особенно если речь заходила о романах Генри Джеймса или портретах Джона Сингера Саржента (его любимого писателя, его любимого художника). Пусть его нельзя было назвать жизнелюбом, но мне он нравился… хотя и не настолько, чтобы лечь с ним в постель. Впрочем, Гораций и не особенно настаивал на этом, Мы оба были слишком хорошо воспитаны.
Но все-таки за месяц до окончания колледжа он сделал мне предложение. Когда неделю спустя я ответила отказом, он сказал:
Надеюсь, ты отказываешь мне только потому, что еще не готова к замужеству. Может быть, пройдет год или около того, и ты передумаешь.
Я и сейчас знаю, что будет через год. Ничего не изменится. Потому что я просто не хочу замуж за тебя.
Он поджал губы и постарался скрыть обиду. Но ему это не удалось.
Извини, - наконец произнес он.
Это лишнее.
Я не хотел показаться тебе грубияном.
Перестань.
Да нет, я болван.
Что ты, в самом деле… ты просто был обстоятельным.
Обстоятельным? Я бы сказал, прямолинейным.
А я бы сказала… назидательным.
Откровенным. Искренним. Честным. Но ведь все это не имеет значения, не так ли?
Ну, с лингвистической точки зрения…