И, наконец, третью, и самую, пожалуй, опасную для здешних национал-сепаратистов категорию объектов обструкции составляли делегации министерств и ведомств Азербайджана, очень редко, но все же иногда заезжавшие в областной центр с благими намерениями разузнать, как обстоят дела на подведомственных им предприятиях и в организациях, и в чем они нуждаются. Надо ли объяснять, отчего эта категория была особенно опасной для лидеров движения: объявив о прекращении всяческих контактов с Азербайджаном, они как черт ладана боялись любых встреч рядовых людей с представителями республики. Но ведь для того, чтобы разбить следующий по маршруту автобус, выломать двери, выбить стекла в прокуратуре, преградить дорогу микроавтобусу с делегацией из Баку, - для всего этого не годится забастовка, а нужна та самая озверелая толпа, которая способна и готова на любую акцию. Вот для формирования такой толпы и были наготове на предприятиях, в организациях, магазинах - да везде - те самые несколько людей, которых я и назвал группами быстрого и остервенелого реагирования. Своеобразная морская пехота национал-сепаратистов. А поскольку формировать толпу надо было именно оперативно, ибо никто не знал, когда, где и что свершиться, то и расположенные на отшибе, вроде Газового управления, предприятия и организации не годились. Увы, и я имел печальное удовольствие видеть эти группы, так сказать, в работе. Однажды в Степанакерт приехали руководящие работники Министерства связи Азербайджанской ССР, решившие навестить подведомственные этому Министерству областное управление. Благодарение Богу, что, прибыв на микроавтобусе и зайдя в областное управление почты, они были не одни, а с охраной из войск МВД. Руководитель делегации, представившись, только и успел сказать, что приехали они разузнать, в чем конкретно нуждается Управление, как тут же были задействовать эти самые группы остервенелого реагирования из учреждений, магазинов, парикмахерских и прочих, расположенных окрест объектов. По крайней мере, в тот момент, когда я проходил по улице мимо этого самого Управления, озверелая толпа насчитывала уже около ста человек. Она ломилась в двери, пытаясь войти в здание, и почти два взвода военнослужащих МВД с трудом ее сдерживала. Толпа бесновалась, а внутри помещения, разводя руками, о чем-то вопил тот местный начальствующий чин, что в это время находился в Управлении. Глядя на него, вопили и стоявшие рядом с ним работницы, не давая членам делегации вымолвить и слово. Толпа прибывала и от мгновения к мгновению все более зверела. Полетели камни и послышался звон разбитых стекол микроавтобуса. Люди сатанели, уже основательно потеряв человеческий облик. Крики, ругань, лязг, звон - все смешалось в дикой пляски разбушевавшихся неандертальцев. Интересная деталь: когда проходя по улице, я сравнялся с толпой и присмотрелся к ней, приметил одну женщину средних лет, весьма миловидную и опрятно одетую. Она тоже стояла в этой толпе, но ничего не выкрикивала, не размахивала в такт своим крикам руками, как это делали другие, лишь озиралась на стоящих рядом. Потом, услышав лязг метала и звон стекол от бросаемых в автобус камней, я отвернулся от толпы и потерял эту женщину из виду. Однако минуты три или пять спустя, я почему-то вспомнил о ней и поискал ее глазами. Я нашел ее, но она ли это была! Теперь ее уже ничто не отличало от прочих в этой толпе, и я очень четко засек, что она только раза два, на мгновение, оглянулась на своих соседей, словно примеряясь и подстраиваясь им в такт, и также как и все, все более зверела. Да, люди в этой толпе уже лишены были человеческого облика, и мне казалось, что это и не люди совсем, а стая, и стая не та, что еще только вышла на охоту, и даже не та, которая почуяла след, а та, которая пойдя по следу, уже обложила жертву, готовясь ее растерзать. "Неужели, - думал я, - это те же люди, которым дано и чувство любви, и чувство дружбы. Но если так, то что все это значит, это озверение, эта осатанелость или, может быть, это и есть "зов генов и крови", и он сильнее всех прочих чувств, а моя и мне подобных ущербность не дает услышать этот зов. Но ведь тогда это значит, что звериное начало сильнее человеческого."
Я думал эти мысли, и как не раз уже бывало в такие вот минуты, стали рождаться строки, которые сразу же врезались в память:
Вдруг люди вспомнили о зове,
О зове генов и крови.
А я хочу услышать слово,
Одно лишь слово о любви.Всего одно, и я поверю,
Что этот мир не так уж плох,
Что человек не ровня зверю,
Но мир ль молчит, иль я оглохИль я оглох, иль мир безлюден,
И никого - кричи, зови,
Иль в череде кровавых буден
Уже нет места для любви.Уже нет места чистой дружбе.
И мы ей тоже не верны.
Мы нынче все, мы все на службе
У все сквернящей сатаны.
Я шептал эти строки, а сатана национализма уже настолько разожгла в них животную агрессивность, что стая, сомкнув ряды и изготовившись к последнему прыжку, пошла стеной, пытаясь выломать дверь.
Солдатам пришлось открыть огонь, - стреляли они, правда, поверх голов, и толпа отпрянула. Солдаты, окружив собою, вывели из Управления депутацию, помогли ей сесть в изуродованный автобус, и приехавшие товарищи уехали в Оргкомитет.
Моя дорога на работу пролегала мимо здания Оргкомитета, и я еще дня три видел тот без стекол и весь обшарпанный автобус, и жуткая картина того дня опять возникала перед глазами.
Увы, приходилось, и не раз, видеть и то, с каким остервенением подвергаются камнеметанию маршрутные автобусы, следующие из Шуши в Агдам, но почему-то более всего в память мне запал такой вот случай. Здание, где раполагался Оргкомитет и где на площади перед ним и вокруг него всегда стояли бронетранспортеры и боевые машины пехоты с солдатами, находилось в нескольких метрах от гостиницы "Карабах", в одном крыле которого жили прикомандированные в область офицеры, а в другом - гражданский люд.
Как мог этот человек так ошибиться, - а это был азербайджанец, прикомандированный из Баку в ведение Оргкомитета, - и до сих пор не могу понять, но выйдя пройтись на площадь, а площадь эта изрядных размеров, он, возвращаясь, спутал и вместо здания Оргкомитета, направился к гостинице. Уже перед входом он понял и стал озираться, чтобы сообразить, куда и в какую сторону ему теперь отправиться. Было где-то полседьмого, в летний день, когда к этому времени нависают лишь сумерки еще не так темно. Я как раз поднимался по улице, поднимался медленно, поскольку подъем там крутой, и видел, как метрах в десяти-двенадцати стоит мужчина и озирается по сторонам. И вдруг слышу, как со второго этажа гостиницы какая-то женщина пронзительно и на всю предгостиничную площадь крикнула: "Он из Оргкомитета, я видела его." И тут же, откуда они только взялись, этого мужчину окружила толпа женщин примерно и восемь-десять человек, и буквально в это же время из боковых дверей гостиницы вышли трое офицеров. Поняв в чем дело, они побежали к толпе, на ходу расстегивая кобуру своих пистолетов. И пока офицеры подбежали к тому месту, где стоял этот человек, женщин уже не было, они разбежались кто куда. Поверите ли, все происходило в таком темпе, что в окружении женщин он находился не более полуминуты но что они успели с ним за это время сделать. Я, прибавив шагу, был уже в трех метрах от него. Лицо его было все исцарапано, и местами выступила кровь, шляпа валялась на земле, а волосы был" взъерошены. На плече и на лацканах перекошенного пиджака лежали клоки волос, галстук торчал вбок и наружу, а воротник рубашки распорот. Мужчина этот в городе, по всему, был в первый раз, по крайней мере за время этих событий, и он никак не мог понять, что же произошло. То ли от боли из-за выцарапанного лица, то ли от досады, но у него из глаз текли слезы, и, глядя на эти слезы, трудно было не проронить своих. А ведь это были женщины, женщины разного возраста, женщины, коим жестокость, кажется, заказана была самим богом. Офицеры отвели его в кабинет, а я продолжил свой путь, и на душе была такая тоска, что не хотелось и жить. В Степанакерте бессонница вообще мучила меня, а в ночи, коим предшествовали подобные происшествия, я до утра не смыкал глаз.