И у Ивана Васильевича появилось, что сказать Церкви. Потому и пришлось созывать в столицу архиереев.
Помимо Филиппа на Соборе присутствует еще девять главнейших архиереев, а также настоятели монастыре и государевы думные чины. Происходит не Архиерейский собор и не Земский, а скорее Поместный, хотя и сокращенного вида.
Царь просит у Собора благословение на то, чтобы "…царство разделити и свой царский двор учинити во Александрове слободе". Собственно, царство и без того уже было разделено в 1565 году, когда учреждалась опричнина. Речь идет об углублении опричных порядков.
Во-первых, центр управления переносился с опричного двора, стоявшего в центре Москвы, рядом с Кремлем, на территорию Александровской слободы. А до нее из столицы два дня пути, как тогда считали. Иными словами, у России появился второй столичный центр. Государь и раньше бывал в Слободе, там велось обширное строительство как минимум с 1566 года. Однако теперь она из второстепенной резиденции становилась главной. Позднее на протяжении нескольких лет Иван IV жил в Слободе, а в Москве лишь бывал. В дипломатической переписке стали говорить, что царь "… государство свое правит на Москве и в Слободе". Очевидно, Иваном IV двигало желание обезопасить себя от народного выступления или заговора знати.
Во-вторых, начались массовые репрессии, пали первые жертвы. Как тут Церкви печаловаться об опальных, если опричные отряды в провинции резали всех под гребенку, кто попадался им в имениях Федорова-Челяднина и близких к нему людей? По обычаю, от опалы до казни проходило какое-то время, а тут лишь по факту казни узнавали: вот, опальный был человек… Явно, царю понадобилась полная воля в жизни и смерти подданных – настолько полная, чтобы Церковь молчала или одобряла пролитую его слугами кровь. Чтобы Церковь не вмешивалась.
В-третьих, разрастался опричный административный аппарат, отбирая у земского многие функции управления на местах, которые тот первоначально сохранил. С рубежа 1567–1568 годов опричные власти максимально обособлялись от земских.
Вот о чем объявил Иван Васильевич иерархам на Соборе. И вот на что он потребовал благословения.
Итак, сам царь "разделял" свое царство. Пройдут десятилетия, а огненная черта, проложенная по русским землям опричным разделом, всё еще будет сохраняться в сознании людей. Минет великая Смута XVII века, и даже после ее ужасов память об опричных годах не исчезнет. Мудрый историописатель XVII века дьяк Иван Тимофеев отзовется о деяниях Ивана Васильевича с печалью: "От замысла, исполненного чрезмерной ярости на своих рабов, он сделался таким, что возненавидел все города земли своей и в гневе своем разделил единый народ на две половины, сделав как бы двоеверным, – одних приближая, а других отстраняя, оттолкнув их как чужих… всю землю своей державы он, как секирою, рассек на две половины…"
Возвращаясь к декабрьскому Собору 1567 года: на всё это Иван Васильевич потребовал у Церкви благословения. И первым лицом, которое обязано было ответствовать ему, оказался в ту пору митрополит.
Как мог Филипп благословить страшную вражду, посеянную царем, его немилосердное отношение к своему народу? Иван Васильевич топтал евангельский дух любви, не слушая никого. Какое мог ему дать Филипп на это благословение? Он, выученик строгих монахов, знал: худшие мысли, горчайшие соблазны приходят к человеку через страсти, если он не способен владеть ими. Царь, артист на троне, умнейший книжник, опытный политик, к сожалению, время от времени отпускал вожжи собственных страстей. И тогда они его несли куда ни попадя – в кровь, в злобу, в безбожие.
Как видно, в конце 1567 года преобладающими страстями в душе Ивана IV были страх и ярость. Ужас перед заговорщиками, которые теперь мерещились повсюду, понятен. Но гнев, наверное, сказался на его натуре сильнее. Филипп видел: на Ивана Васильевича нашло тяжелое помрачение. В таком состоянии его нельзя благословлять ни на что. В таком состоянии царь может лишь сокрушать Заповеди, увлекая за собой верных слуг и находя советчиков среди злейших из них.
Вся иноческая выучка Филиппа восставала против царских "новшеств". Тысячи дней, проведенных им на благословенных Соловках, тамошняя таинственная красота, прекрасное духовное братство монахов, близость Бога к очарованным островам говорили митрополиту: "Нельзя тебе становиться на эту сторону! Тут тьма, тут падение. Сколько даров ты получил от Бога! Теперь послужи Ему крепко. Настал час".
Как больно ему было, наверное, становиться против государя! Обычный порядок вещей нарушился. Царь и митрополит, люди, которым следует хранить прочное единство, принуждены были разойтись. Царь отыскал себе скверну – митрополит не последовал за ним.
Итак, узнав о намерениях Ивана IV, Филипп посовещался с епископами, и они договорились "против такого начинания стояти крепце". Но один из архиереев, страдая славолюбием, сообщил царю об их "общем совете". А когда пришло время держаться заодно, многие "отпали" от своего прежнего намерения. На Соборе некоторые иерархи "страха ради глаголати не смеяху", в то время как другие молчали, "желающе славы мира сего". Никто не посмел подступиться к царю с речами, которые шли бы вразрез с его новым настроением. Тогда один Филипп высказался за всех.
Вот его слова в некотором сокращении: "О царь! От наших отцов мы унаследовали обычай чтить царя и более всего почитать в нем благоразумие. Престань от такого неугодного начинания!.. Встань крепко на камне веры… Подражай добродетелям, ими же и отец твой царь и великий князь Василий возвысился, благочестием сияя, смирением и любовью. Просветись лучом Божественного Духа, желанием добродетелей! Назидай правой твоей вере деяния благие и жития честность… Люби всех единоплеменных тебе, как самого себя…" Филипп напомнил Ивану Васильевичу о том, что Заповеди требуют любить ближнего, о том, что еще апостол Павел говорил: "Любовь долго терпит, не радуется о неправде", – и добавил: "Вера… совершается любовью".
Пастырское наставление было мягким. Глава Церкви не обличал государя, ни в чем не обвинял его и не метал громы, но лишь тихо возводил любовь на высокий пьедестал. Он просил царя отказаться от "неугодного начинания", поскольку в этом начинании не усмотрел любви.
Казалось бы, соглашение, заключенное между царем и Филиппом в июле 1566 года, нарушено. Митрополит "вступился" в опричнину. Но ведь и царь, обещавший "советовать" с главой Церкви, начал казни, не слушая его. Выходит, Иван Васильевич первым перестал принимать в расчет договоренности, зафиксированные в "приговоре" 1566 года. Тем самым он снял печать с уст Филиппа.
Грозные слова приберег Филипп на собравшихся архиереев. Им пришлось выслушать гораздо более неприятные вещи, чем царю. Митрополит укорял их: "О том ли мы договаривались, чтобы молчать? Чего боитесь, если хотите сказать правду? Ваше молчание влагает царскую душу в грех, ваши собственные души – в горшую погибель, а православие обрекает на скорбь и на смущение! К чему вам тленная слава? Никакой сан мира сего не избавит вас от вечных мук, если вы переступите через Заповедь Христову. Нам следует иметь истинное тщание – духовно печься о бессмертной душе благочестивого царя и о смирении всего православного христианства. На что вы смотрите? На то, как молчит весь царский синклит? Его молчать обязывают купли житейские и вожделения тленного мира. Нас же Господь от всего тленного освободил. Сами знаете: мы поставлены на то, чтобы блюсти истину. Тем, кто хочет венчаться небесным венцом, надо душу свою положить за порученное стадо Христово. Знаете же: если же об истине умолчите, то в Судный день спросят с вас за всех, кто был вам поручен Духом Святым. Умолчавшим об истине не будет нашего смиренного благословения, и от славы своей изринуты будете. Сокрушит Господь глаголющих неправду!"
Архиереи смутились. Однако затем между ними начался разговор о том, что царя следует слушать, не гневить и творить его волю, не рассуждая о "благости" его дел. Так говорил Пимен, архиепископ Новгородский. Не отставали от него епископы Пафнутий Суздальский и Филофей Рязанский. Но в роли худшего врага митрополиту выступил царский духовник Евстафий, благовещенский протопоп. Житие доносит отголоски затяжного конфликта. Оказывается, Евстафий был "в запрещении", которое "по правилом" наложил на него Филипп. Будучи ближайшим к государю человеком изо всего духовенства, он тайно и явно возносил хулу на Филиппа. Быть может, запрет на вмешательство в "домовый обиход" Ивана Васильевича, вошедший в "приговор" об избрании Филиппа на митрополию, касался именно его, Евстафия. Вероятно, Филипп, видя дурное влияние этого человека на государя, желал его убрать от царской особы, а Иван IV не позволил митрополиту решать, кто достоин быть его духовником… Так или иначе, на Соборе протопоп выступил как активный противник Филиппа.
Открыто поддержал Филиппа только Герман, архиепископ Казанский. Но если бы даже Филипп остался в полном одиночестве, то не отступил бы.
Иван Васильевич, видя такое двоемыслие среди высших иерархов Церкви, отнюдь не склонился к милосердию. Напротив, ярость его только усилилась. Автор Жития дал происходящему емкую формулировку: "И был царь гневен на святого".
Не получив благословения, Иван Васильевич все же провел запланированные изменения в управленческом аппарате опричнины и обосновался в Александровской слободе. От жестоких массовых репрессий царь также не отказался, они продолжались на протяжении всего 1568 года.
"Разделение царства" произошло.
Но благодаря твердости митрополита Филиппа Церковь вышла из сложной ситуации, не замаравшись опричным действом. А значит, в русском народе сохранилась духовная крепость. Соблазны мирского возвышения, поколебав ее, все же не разрушили.
И царь, и митрополит продолжали стоять на своем. А значит, конфликт их мог только углубляться.