С той женщиной мы расстались сразу и не виделись никогда. Кажется, она уехала из города.
Больше я не любил. Я боялся и не хотел. Моим наркотиком - средством ухода от реальной жизни - стала работа. В ней я преуспел и благодаря ей имею то, что имею последние пять-шесть лет.
Теперь - самое страшное (если ты, конечно, еще не ушла навсегда после прочитанного).
Я рос в семье пьяниц. Я помню очень хорошо свое раннее детство. Это страшно. Я не буду о нем рассказывать - оно уже не работает, а тебе ни к чему.
Когда мне было семь лет, мать родила ребенка, мальчика. Он был ненормальный - с огромной головой, большими синими глазами и слюнявым, незакрывающимся ртом.
Я любил его больше своей жизни. Я использовал любой удобный и неудобный случай, чтобы не пойти в школу и быть с ним. Благо ко мне не было больших претензий у учителей, и они смотрели сквозь пальцы на мои прогулы, зная ситуацию, а с уроками у меня было все в порядке - учился я на твердые четверки.
Я разговаривал с ним, рассказывал ему о школе, пересказывал прочитанные книжки, мыл и кормил его. Он смотрел на меня глубоким - бездонным! - взглядом, а мне казалось, что это взгляд инопланетного существа, взгляд из другого мира. Я до сих пор уверен, что он понимал все-все, о чем я с ним говорил.
Ему шел третий годик, но он все лежал и только вяло дергал маленькими, нерастущими ручками и ножками. Он не умел издавать никаких звуков и никогда не плакал. Мать с отцом его забросили с самого рождения - еще бы, у них была отличная няня. Иногда, будучи пьяной, расчувствовавшись, мать подходила ко мне и начинала ласкать меня, целуя в голову и приговаривая: мой милый мальчик, досталось же тебе от этого урода… брось его, пусть подохнет, что ему мучиться и нас мучить.
Несколько раз, придя из школы, я заставал братика лежащим под открытым окном на полу - совсем окоченевшим и недвижным. Я принимался отогревать его своим дыханием, вливал в него теплое молоко или просто воду.
Однажды, вернувшись после новогоднего утренника домой, я застал мать и отца валяющимися голыми в бессознательном состоянии на диване. Около дивана на полу лежал их сын. Я поднял его, обернул одеялом и положил в кресло, стоящее рядом. Пошел в кладовку, достал отцовское охотничье ружье, зарядил и вернулся в комнату. Я взвел оба курка, навел ствол на родителей и сказал: вставайте. Потом крикнул: вставайте!
Мать услышала и очнулась. Она приподнялась, попыталась прикрыться грязными простынями, но когда поняла, что происходит, схватила братика и прижала к себе.
Я не успел остановиться. Обе пули - это были патроны для охоты на лося - прошили и его и ее.
Меня водили по врачам - тогда я часто слышал слово "дурдом" и боялся его больше смерти. Чтобы не попасть туда, я изо всех своих сил держался так, словно на меня произошедшее вовсе не повлияло: четко отвечал на все вопросы и давал подробнейшие объяснения обстоятельств жизни нашей семьи.
Отца отправили на принудительное лечение, где он вскоре погиб, выпив какую-то гадость. Меня определили в интернат. Выходные я проводил у нашей учительницы истории - она была одинокая и почему-то очень любила меня. Думаю, что выбор мною исторического поприща - это ее заслуга, а все мои достижения - памятник ей и ее любви ко мне (она умерла давно, совсем молодой).
Ну вот, теперь ты знаешь все.
Прощай.
P. S. Как здорово, что между "прощай", которое СЕЙЧАС написал я, и тем же "прощай", которое СЕЙЧАС читаешь ты, есть две недели надежды. И даже - возможность отказаться от задуманного… И я могу пойти и обнять тебя, прижаться к тебе, и ты еще будешь любить меня. Ты будешь любить меня еще две недели…"
Liubi sebia, как ia tebia
Я металась по комнате в каком-то непонятном состоянии. В голове было пусто, и стоял оглушительный звон.
Нужно что-нибудь выпить, подумала я. Но Кирилл не держал в доме никаких лекарств. Я налила полбокала его любимого бренди и выпила залпом.
Это подействовало почти сразу - ком в душе рассосался, прояснилось сознание - что тут же дало о себе знать бурными слезами и одной-единственной мыслью, метавшейся по пустой черепной коробке: бедный, бедный мой любимый! бедный мой любимый!
Потом мною овладело негодование: как… как он посмел подумать, что я его брошу из-за всего, что узнала! паршивец! как он посмел!..
Но потом и это прошло.
Я посмотрела на часы - около часа ночи. Кирилл должен быть в отеле - если бы я знала в каком! Завтра рано утром он вылетает. В том, что он больше не позвонит, я была уверена. Как мне найти его?
Я знала английский в пределах бытового. Но в Женеве говорят по-французски… Даже если предположить, что ночью можно дозвониться до какой-нибудь справочной службы и там найдется кто-нибудь, говорящий по-английски, - как объяснить, что это за конференция, я и по-русски-то ее правильно не изображу…
Но женщину, движимую любовью, не так-то просто остановить такой чепухой, как незнание чего бы то ни было! Я принялась аккуратно перебирать бумаги на столе Кирилла: в стопке ничего, наводящего на след, не обнаружилось, в одной папке - тоже ничего, в другой тоже, в третьей - о чудо! - лежала ксерокопия приглашения. Как я догадалась, что это именно приглашение именно на эту конференцию, если оно было на французском, - не спрашивайте, пожалуйста.
Я стала внимательно изучать текст, выискивая слова, заключенные в кавычки или выделенные каким-либо иным образом. Но все оказалось проще: hotel - он и в Африке, и в Женеве - hotel. И название рядом, и даже - адрес!
Я сделала заказ. Сердце прыгало, как мячик… нет, перекатывалось, как камень. Господи, твердила я, милый мой Боженька, соедини нас с возлюбленным, пожалуйста…
Зазвонил телефон.
Хеллоу. Вы говорите по-английски?…О’кей. Пожалуйста, соедините меня с номером мистера…..Простите, а где он?…Можно оставить ему записку?…Спасибо. Говорит ли кто-нибудь по-русски?…Жаль… О’кей, тогда, по-английски, диктую по буквам: Эл Ай Ю Би Ай пробел Эс И Би Ай Эй запятая Кей Эй Кей пробел Ай Эй пробел Ти И Би Ай Эй. Пожалуйста, скажите, что звонили из… Спасибо большое. До свидания.
И я положила трубку.
* * *
Когда к нам вернулась способность говорить, Кирилл произнес:
- Как же ты нашла меня?
- Чтобы задать тебе хорошую трепку, я пропахала бы весь земной шар, не сомневайся! Твое счастье, что банкет еще не закончился, когда я звонила. - Я трясла его за грудки. - Как ты посмел так думать обо мне?!
- Как я посмел?.. - Кирилл опустил глаза. - Ты своей запиской ответила на этот вопрос.
- Ладно, - сказала я, - придется мне пока любить тебя за двоих…
- А что, если нам вдвоем полюбить еще кого-нибудь?
Я посмотрела на него с удивлением:
- Ты о чем это?
Кирилл смотрел на меня со слезами на глазах, а я ничего не могла понять.
- Я хочу, чтобы у нас был… был ребенок, - наконец вымолвил он. - Как можно скорей…
Теперь я едва сдерживала слезы:
- Ну хоть девять месяцев ты мне дашь на это?
Я ОСТАЮСЬ
Мелодия для флейты и виолончели
(Роман)
Литве с любовью.
Ю. Д.
Часть первая
Начинает виолончель. Голос ее -
пурпурный сафьян в мерцании свечи.
Тягучие, медлительные звуки. Они едва слышны,
словно обитают в самой последней комнате
длинной-длинной анфилады.
"ПРИЛЕТАЮ В САНКТ ПЕТЕРБУРГ В СУББОТУ УТРОМ УЖАСНО СОСКУЧИЛАСЬ ЦЕЛУЮ И ОБНИМАЮ = КАТЯ"
Такую телеграмму получила Лера в пятницу.
Выходя из лифта, она столкнулась с заспанным бородатым юношей. Он заглянул в клочок бумаги и спросил:
- На каком этаже двадцать пятая, будьте любезны?
- На седьмом.
- Спасибо.
Наверняка студент, которому приходится продавать свой сладкий утренний сон за гроши разносчика телеграмм, подумала Лера, и тут до нее дошел смысл их короткого диалога. "Да это же моя квартира - двадцать пятая!"
Она кинулась назад к лифту, но тот уже останавливался где-то наверху, вероятно на седьмом. Лера нетерпеливо нажала на кнопку вызова несколько раз, будто это могло ускорить его прибытие.
Поднимаясь в ужасно медленном старом лифте, она сообразила, что проще было бы дождаться студента внизу. Хотя нет, так будет все же быстрее. На полминуты, но быстрее… А вдруг он решит спуститься пешком?..
Нет, вон стоит перед дверью и терпеливо ждет, когда ему откроют, и вертит в руках сложенный вчетверо листок. Лере хотелось схватить его прямо через решетку: что в телеграмме?!
Сонный студент не сразу понял, что с ним собираются сделать, а Лера тянула его в лифт.
- Это же мне. Мне телеграмма. Двадцать пятая - это моя!
- Что ж вы сразу не сказали? - И он полез в карман за карандашом. - Документы у вас есть?
- Да я - Валевская! Из двадцать пятой! - Лера пыталась выхватить заветную бумажку из рук флегматичного бородача.
Тот вдруг рассмеялся и сказал:
- Ну Валевская так Валевская. Распишитесь вот тут.
Лера распечатала телеграмму и вцепилась глазами в текст. Несколько мгновений она не могла уловить смысла - сбивало с толку обилие слов, среди которых она полуосознанно искала какое-нибудь страшное, несущее несчастье…
Так бывало всегда, когда она получала телеграмму. Даже письма она раскрывала с опаской и пробегала сперва глазами по строчкам, ища только одного - знака беды. Она не смогла бы сказать определенно - откуда это. Может быть, из того давнего праздничного утра, когда разряженные мама и папа дарили ей подарки.