Тут Люся не сдержалась от упреков:
- Со мной, "плохой" (слово было другое, непечатное), ты за три года машину купил, а с хорошей Маринкой и на телевизор не скопил! Спишь на чехлах для "Жигулей", которые я своими руками шила… Эх, ты! Я тебя по-человечески приглашаю, пошли, хоть поешь, в порядок себя приведешь - ты ж на бомжа похож! Детям за тебя стыдно. А для других целей, запомни, ты мне давно не нужен, я тобою брезгую…
Но Петя надулся и никуда не пошел. Ну, гордый. Он же, дурак, еще и Шуркиному мужу, Ильичу, дал по пьянке слово, что к Люсе больше не вернется. Хотя Ильич может и набрехать, и специально подбить Петю на такое дело: двуличный человек, везде выгоду ищет. У него и жена, и любовница, и за Люсей он давно бегает и ухаживает. А че, очень удобно для свиданий - квартиры на соседних этажах! Звонит Ильич Люсе как-то по телефону:
- Кума, помираю, сердце схватило!
Люся, отзывчивая дура, прибежала, а он лежит на животе, стонет, лицо красное. Она ему сразу накапала валокордина (с собой принесла), а он:
- Не буду я это вонючее лекарство пить!..
Люся давай подруге звонить, чтобы спросить, нет ли у нее нитроглицерина. Только она трубку подняла, Ильич как вскочит, как кинется к ней:
- Ты - моя "скорая помощь", никаких лекарств больше не надо! Все равно нам с тобой вместе доживать!
Люся многое в жизни повидала, но тут просто обалдела:
- Да у тебя ж Шурка есть, друг любезный!..
- Ага, вот видишь, ты меня уже ревнуешь!..
- Сто лет ты мне нужен!..
Ну и пошла потеха - еле вырвалась от "больного", мужик он крепкий, силы много, жаром так и пышет. Дури много - куда девать?! И Шурке теперь в глаза стыдно смотреть - вроде и не виновата ни в чем, но если Ильич ей скажет что (а он такой, с него станется!), поди, отмойся!..
А Петя… Зарплату получил, так его сразу возле кассы Марина и перехватила. И прямо на людях заворковала: "Котик мой, разве я тебя чем обидела? Пошли домой, соскучилась я". Приберет и эту квартиру к рукам! Но какое у Пети соображение?! Откуда?..
Богема
Оперный певец, бас Мурадолов, обедал. Был он, как и полагается басам, мясистым, крепким, даже, пожалуй, тучным. Поесть Мурадолов любил, и кухня в его квартире была единственным мало-мальски обустроенным местом - в других комнатах вот уже три года шел ремонт. Жена, Софья, или, как называл ее Мурадолов, София, принимая гостей, кокетливо оправдывалась:
- Ой, мы живем в такой богеме! - И распахивала двери комнат. В спальне громоздилась широченная итальянская кровать с резным изголовьем - два упитанных амура летели навстречу друг другу с трубами в руках. Вещи, в которых не было особой нужды, лежали живописной кучей, прикрытые огромным пестрым платком. Платок Мурадолов привез из Парижа, с гастролей. В другой комнате - зале - был только рояль, лаковый, черный, выловленный кит с открытой пастью. На рояле играла София, аккомпанировала мужу. Концертные костюмы, а также вещи первой необходимости были замурованы в шкаф-нишу.
Итак, Мурадолов обедал. На дворе стоял июль, месяц весьма солнечный и жаркий. Кухня в мурадоловской квартире, несмотря на наличие плиты, холодильника, навесных шкафчиков, мойки, серванта, телевизора, комнатных растений, музцентра, навесного светильника, книг, видеокассет, плетенных из лозы корзин, газет, увядших и полуувядших букетов в трехлитровых банках и хрустальных вазах - все же была не до конца оборудована. Например, на окне отсутствовали шторы, и София, спасая гостей и внутренности помещения от солнца, занавесила светило простыней в мелкий наивный цветочек - ивановский ситец. Простыня была много раз стиранной, старой, но неглаженой. Мурадолов, впрочем, сквозь пальцы смотрел сегодня на хозяйственные провалы Софии: он обедал. На столе, раздвинутом во всю возможную ширь, сосредоточились славные закуски! Молодая отечественная картошка, сваренная в рассоле, выложенная на огромное блюдо, политая топленым сливочным маслом, припорошенная колечками зеленого лука; пар от нее все еще клубился в воздухе, аромат здоровой свежей пищи распространялся не только на кухне, но и витал в других комнатах, доходя до разверзнутого рояля. К картошке были поданы: куски отварной говядины, жареная украинская колбаска - пахучая, пряная, брызгающая жирком, нежнейшая селедка, ветчина ломтиками, копченое сало, карбонат; нарезанные помидоры и огурцы, редиска россыпью, салат оливье; холодная водка, теплый кагор, черное и светлое пиво, минералка, квас, морс и компот. Посуда - эмалированные миски с рисунком, тарелки, обнаруживающие принадлежность к нескольким дорогим сервизам, разномастные салатницы, граненые стаканы, приборы из старинного серебра - вся эта очаровательная небрежность придавала застолью демократический и в то же время аристократический вид. Сам Мурадолов сидел босой, в серых шортах по колено, в просторной длинной футболке. Он много, неспешно и с удовольствием ел, изредка подавая реплики. София, напротив, стрекотала без умолку, как крымская цикада; слаженно меняла тарелки, подкладывала, предлагала, наливала, настаивала, развлекала, возражала, в общем, вела застолье. Гости - известный в прошлом бас Глыбин, ныне восьмидесятилетний старик, высохший в щепу, и его супруга Анюта, божий одуванчик, с трогательными седенькими кудельками, - лишь поддакивали, постепенно, впрочем, розовея и оживляясь; подруга Софии, жена дипломата, работающего в Перу, благородная дама, выглядевшая сегодня лет на тридцать восемь, и чем больше она пила, тем ближе пододвигала табуретку к Мурадолову и все пыталась сказать что-то запоминающееся.
София тем временем уже исчерпывала запас новостей: было рассказано и про австрийский Грац, и про миланскую оперу, и про берлинские концертные залы, и про Японию, где купили халат с райскими птицами, страшно дорогой, и про то, как Мурадолов чуть не спустил ее с лестницы на одном из зарубежных спектаклей, когда она в антракте покритиковала его пение… Про последнее София рассказывала без обиды, подтрунивая над мужем, но Мурадолов вдруг взъярился от воспоминаний:
- Представляешь, Иван Петрович, - загудел он старику Глыбину, - я играю царя, я в образе, - Мурадолов расправил могучие плечи, поднял тяжелую голову с бородой, - а тут: не так поешь! - У Мурадолова даже дрожь пробежала по телу, он топнул босой ногой: - Ах ты! - и он добавил нецензурное слово.
Но никто не воспринял его гнев всерьез: гости загалдели, захохотали, София, перекрывая шум, стала кричать: "Вот видите, как мне достается с ним, видите, с кем я живу!", жена дипломата тишком пододвинулась почти вплотную к певцу и прислонила свою коленку, закованную в колготки, к голой коленке Мурадолова. Бас скосил большой коричневый глаз на моложавую ногу благородной дамы, сам себе налил водки, выпил, смачно крякнул и снова коротко повторил нецензурное слово, теперь уже во множественном числе.
- Дорогой, ты напиваешься! - встревожилась София. Жена дипломата чуть отодвинулась и завела разговор про Перу: какие там нравы, обычаи, невыносимая жара и ужасный ширпотреб.
- Представляете, Алик даже не может выехать оттуда, у него давно вышел срок, зарплату не платят полгода и на дорогу денег не дают! А мы так рассчитывали на это лето, хотели отдохнуть в Подмосковье на природе, есть хорошие пансионаты…
- А-а-а, у-у-у, о-о-о, - стал пробовать голос Мурадолов, - Иван Петрович, споем?
Иван Петрович рта не успел раскрыть, как в прихожей мелодичными трелями зашелся звонок. Явился нежданный гость: музыкальный критик Сосновский.
- Здрасте, мое почтение. - Ловкий, верткий, неуловимо мальчишеского вида в свои сорок пять, Сосновский вмиг перецеловал ручки дамам, раскланялся с мужчинами. - Я тут статейку принес показать, - обратился он к Софии, - гиганта нашего воспел.
Гости раздвинулись, критика усадили в центре, и теперь жена дипломата с Мурадоловым сидели плотно - бедро к бедру. Статейку София читала вслух, смакуя комплименты: "величественный бас", "незабываемый образ", "неповторимый бархатистый тембр", "классическая мощь". Сосновский ерзал от удовольствия. Герой между тем становился все мрачнее.
- Иван Петрович! - забасил Мурадолов. - Иван Петрович! - И хватил кулачищем по столу.
- Умоляю, не надо! - взвизгнула София. - Умоляю!
- Нет, надо! - Мурадолов легко, удивительно легко для его комплекции вскочил и, расшвыривая предметы и людей, двинулся к Глыбину. - Ну-ка, тетя Анюта. - Он аккуратно поднял старушку вместе со стулом и переставил в другое место. - Давай, Иван Петрович!
Глыбин глубоко вдохнул и уверенно затянул:
Из-за лесу, лесу темного…
Мурадолов подстроился и грянул:
Из-за гор, да гор высоких
Не красно солнце выкаталося -
Выкатался бел-горюч камень,
Выкатившись, сам рассыпался
По мелкому зерну да по маковому…
Сверху озлобленно, требовательно застучали. Мурадолов добавил громкости:
Во Изюме славном городе,
На степи да на Саратовской,
Разнемогался тут добрый молодец,
Да просил своих товарищей…
Сверху застучали совсем истерически, часто, затопали, запрыгали, потом смолкли.
- Все, - чуть не плача, зашептала София гостям, - расходимся. Это надолго.
В прихожей она жалуется подруге, Сосновскому: "Ведь сорвет сейчас голос, послезавтра прослушивание, тур по Европе наклевывался, гастроли; ремонт три года уже делаем, деньги нужны, на даче стройка заморозилась, в "Ауди" подвеска барахлит, ну ничего, ничего человек не понимает!" Оглушенные гости под громовые басовые раскаты ныряют в лифт. С кухни несется:
Как приедете во святую Русь,
Что во матушку каменную Москву,
Моему батюшке - низкий поклон,
Родной матушке - челобитьице…